Ночь

— Да я… — попытался отказаться Репняков, но спохватился, что майор может принять его отказ за брезгливость: — Вообще-то, действительно… знобит даже. — Принял фляжку и поднес ее ко рту. Но не успел он отпить ни капли, как дверь в доме отворилась, на крыльце, в светлом четырехугольнике двери, появилась черная фигура, погас свет в окнах — и все погрузилось в липкий сырой мрак. От неожиданности, от растерянности лейтенант опрокинул фляжку в рот и поперхнулся обжигающей жидкостью. Он закашлялся — и в тот же миг оттуда, от крыльца, ударили выстрелы.

Саша Репняков был тугодумом и обладал замедленной реакцией. В минуту опасности он всегда поначалу тупел, терялся, осознавая всю жалкость и беспомощность своего существа. Но через некоторое время чувство отупения сменялось слепой яростью. Тогда опасность как бы переставала быть опасностью исключительно для него самого, он сам становился опасностью для кого-то, и шансы уравнивались. Но поначалу он или ничего не предпринимал, или делал что-то не то. Вот и теперь, вместо того чтобы искать укрытие или ответить выстрелами на выстрелы, Репняков, не осознавая, сделал пару больших глотков из фляжки, завернул крышку и протянул фляжку хозяину.

— Спасибо, товарищ майор, — произнес он и только после этого испугался и выхватил из кармана пистолет.

Но уже не стреляли, а от дома слышался шум и возбужденные голоса. Потом и это стихло. Лейтенант Репняков шагнул было в ту сторону, но майор удержал его.

— Стой здесь, лейтенант. Там и без нас обойдутся.

Действительно, помощь не потребовалась, и через минуту-другую на дорожке, ведущей от крыльца к гаражу, показалась цепочка людей.

— Майор, чего вы там топчетесь? Идите сюда! — раздался неожиданно звонкий голос капитана-связиста, и лейтенанту Репнякову показалось даже, что голос этот как-то по-особому весел, словно все пули, выпущенные по капитану, продырявили ему шинель, но самому капитану не причинили ни малейшего вреда. Правда, лейтенант еще продолжал считать, что от дома стреляли именно в него, лейтенанта Репнякова, стреляли на звук его кашля, но то несомненное обстоятельство, что он не слышал ни посвиста пуль, ни их ударов во что-нибудь твердое, вызывало в нем чувство неловкости, сродни тому чувству, какое он испытывал, что родился слишком поздно и не поспел на войну. Все-таки, наверное, стреляли в капитана-связиста, поэтому и голос у него такой веселый. Или же в старшего лейтенанта из особого отдела. Или в этого… в сапера. И могли убить. Очень даже могли. А так, слава богу, все живы. И лейтенанту тоже стало радостно от сознания, что все обошлось, что история эта вот-вот кончится. И вся эта ночь — с выстрелами, опасностью, гнетущей тревогою, промозглой сыростью и еще чем-то, чего он не умел объяснить. И в душе лейтенанта Репнякова все возликовало при мысли, что все кончилось благополучно, потому что он не мог и не хотел себе представить, чтобы кто-то из офицеров лежал бы сейчас в луже крови на сыром асфальте или, что еще хуже, на мокрой траве под мокрыми же кустами, с которых непрерывно капает холодная вода.

В те секунды, что Репняков вместе с майором шел к гаражу, к темной кучке людей, он любил их всех, и даже старшего лейтенанта-особиста… И даже, хотя это, конечно, противоестественно, задержанных немцев. Впрочем, нет, любви к немцам, разумеется, не могло быть. Даже странно и смешно, что такое могло придти в голову — любить своего идейного врага, который минуту назад чуть ни убил одного из советских офицеров. Это потому нашло на него, что в это время он любил весь мир, а они, немцы, были, честью этого мира… к сожалению. Не все, конечно, а эти двое. То есть в том смысле… Впрочем, это не так важно…

Выпитый спирт делал мысли лейтенанта Репнякова легкими и разбросанными.

— Майор, — произнес озабоченно особист, когда они подошли, — включите фары у этого "опеля". А то ни черта не видно.

— А чего тут смотреть? — удивился майор. — Пойдем в дом, там и разберемся.

— Нет! — отрезал особист. — Давайте здесь!

— Здесь так здесь, — буркнул майор и потянул на себя ручку черной машины.

Дверь щелкнула и открылась, майор сел за руль, пошарил там чего-то, пощелкал. Зажегся свет в салоне машины, потом ярко вспыхнули фары, так что все прикрыли глаза рукам. Даже немцы. И только сейчас Репняков разглядел, что один из задержанных — женщина, одетая в мужские брюки и высокие сапоги, а другой — мужчина.

Особист вошел в свет фар и пошел к гаражу. Он шагал так, словно отмеривал расстояние для предстоящей дуэли, — невысокого роста, квадратный, слегка кривоногий. Он шел в свете фар — и на его ремнях, на каблуках его хромовых сапог, на пуговицах шинели поигрывали яркие блики света.

— А кто стрелял? — тихо спросил Репняков у сапера.

— Этот вот… сука, — хрипло произнес сапер, кивнув головой на немца, и провел рукой по губам. Лейтенант увидел, что губы у сапера разбиты, вздулись с одной стороны, а по щекам и подбородку размазана кровь.

— Вы ранены?

— Ничего, заживет, — ответил неохотно сапер и отвернулся.