Ночь

Я со всех ног бросился к 36-му блоку, но по дороге встретил отца. Он шел ко мне.

— Ну что? Ты проскочил?

— Да. А ты?

— Я тоже.

Теперь мы оба вздохнули с облегчением. У отца был для меня подарок полпайки хлеба, которую он выменял на кусок найденной на складе резины, годной на изготовление подметки.

Колокол. Пора было расходиться, идти спать. Здесь всё делалось по сигналу колокола. Он подавал мне команды, и я автоматически их выполнял. Я его ненавидел. Когда мне случалось мечтать о лучшей жизни, я мог вообразить себе только одно: мир без колокола.

Прошло несколько дней. Мы больше не думали о селекции. Как обычно, ходили на работу и грузили в вагоны тяжелые каменные глыбы. Изменилось только то, что хлеба стали давать меньше. В тот день мы, как всегда, встали до рассвета. Нам раздали черный кофе и хлеб. Мы собирались, как обычно, отправиться на стройку. Прибежал староста блока:

— Помолчите минутку. У меня тут список номеров. Я их вам прочту. Те, кого я назову, сегодня не пойдут на работу. Они останутся в лагере.

И он тихо назвал десяток номеров. Мы поняли: это были результаты селекции. Доктор Менгеле не забыл.

Староста направился в свою комнату. Но его окружил десяток заключенных, цеплявшихся за его одежду:

— Спасите нас! Вы же обещали… Мы хотим идти на стройку. Мы в силах работать. Мы хорошие работники. Мы можем… Мы хотим…

Он пытался их успокоить, разубедить, объяснить: то, что они остаются в лагере, ничего не значит, не предвещает ничего страшного.

— Я ведь каждый день тут остаюсь…

Это было не слишком убедительно. Он понял это, больше ничего не сказал и заперся у себя в комнате.

Ударил колокол.

— Строиться!

Теперь неважно было, что работа тяжелая. Главное было уйти подальше от блока, подальше от горнила смерти, от сердцевины ада.

Я увидел, что ко мне бежит отец. Мне внезапно стало страшно.

— Что случилось?

Он задыхался и никак не мог разжать губы.

— Я тоже… Я тоже… мне велели остаться в лагере.

Его номер записали во время селекции, а он не заметил.

— Что же делать? — спросил я в ужасе.

Но это он пытался успокоить меня:

— Пока еще не точно. Еще можно этого избежать. Сегодня будет вторая селекция… решающая…

Я молчал.

Он чувствовал, что у него мало времени. Он говорил быстро и сбивчиво, прерывающимся голосом. Ему хотелось сказать мне многое. Он знал, что через несколько секунд я должен буду уйти. И он останется один, совершенно один…

— Вот, возьми этот нож, мне он больше не нужен. А тебе может пригодиться. И возьми еще ложку. Не продавай их. Быстро! Ну, бери то, что я даю!

Наследство…

— Не говори так, папа. (Я чувствовал, что сейчас разрыдаюсь.) Не надо так говорить. Оставь себе и ложку, и нож. Они нужны тебе так же, как и мне. Мы увидимся вечером, после работы.

Он посмотрел на меня усталым и полным отчаяния взглядом и повторил:

— Я прошу тебя. Возьми, сделай, как я прошу, сынок. У нас нет времени… Выполни отцовскую просьбу.

Наш капо заорал, приказывая отправляться на работу.

Бригада направилась к воротам лагеря. Левой, правой! Я кусал губы. Отец остался около блока, прислонившись к стене. Потом он бросился бежать за нами. Наверное, забыл мне что-то сказать… Но мы шагали слишком быстро… Левой, правой!

Мы были уже у ворот. Нас пересчитали под гром военной музыки. Мы вышли наружу.

Весь день я бродил, как во сне. Тиби и Йосси иногда говорили мне какие-то теплые слова. Капо тоже старался меня успокоить. В тот день он дал мне работу полегче. На душе было тяжело. Как они хорошо со мной обращались! Как с сиротой. Я думал: даже и сейчас отец мне еще помогает.

Я и сам не знал, хочу ли, чтобы день кончился поскорее или наоборот. Я боялся, что вечером останусь один. Как хорошо было бы умереть здесь!

Наконец мы двинулись обратно. Как мне хотелось теперь, чтобы нам приказали бежать! Военный марш. Ворота. Лагерь.

Я побежал к 36-му блоку.

Неужели еще случаются на свете чудеса? Он был жив. Он выдержал вторую селекцию. Ему удалось доказать, что он еще может быть полезен… Я отдал ему нож и ложку.

От нас ушел Акива Друмер, он не прошел селекцию. В последнее время он бродил среди нас с остановившимся взглядом, жалуясь всем на свою слабость: «Больше не могу… Кончено…». Невозможно было приободрить его. Он нас не слушал. Он только повторял, что у него нет больше ни сил, ни веры. Его глаза внезапно становились пустыми, превращались в две открытые раны, в два бездонных колодца, полных ужаса.

Не он один утратил веру в эти дни селекции. Я знал раввина из одного польского городка, сгорбленного старика с постоянно дрожащими губами. Он молился всё время — в блоке, на строительной площадке, в строю. Он читал на память целые страницы из Талмуда, спорил сам с собой, задавал вопросы и сам же на них отвечал. И однажды он сказал мне:

— Всё кончено. Бог оставил нас.

И, словно раскаиваясь в том, что произнес эти слова — так холодно и резко, — он добавил слабым голосом: