Ночь без алиби

Как в тумане я видел голые стены, столы, шкафы, табуретки и очень отчетливо - лица. Напротив меня сидел этот пожилой по фамилии Грюневальд. У него было широкое круглое лицо с двойным подбородком; второй подбородок являл собою дряблый кожный мешочек. Седые волосы, густые и волнистые. Нос картошкой был словно навинчен над несколько длинноватой верхней губой. Добродушное лицо. Глаза казались бесцветными, затуманенными, но это было лишь «дымовой завесой»; еще перед тем, как он начал меня «допрашивать», в них сверкал коварный огонек.

- Значит, пятнадцать лет за убийство! - констатировал он с улыбкой, прищурил правый глаз и многозначительно приложил указательный палец к виску. Вся эта пантомима изображалась на правой стороне лица, левая оставалась неподвижной, словно парализованная.

- Ага, - протянул я, соображая, стоит ли втягиваться в разговор. Правилам внутреннего распорядка подобное «следствие» не соответствовало. Но публика требовала.

- Да… калач ты тертый, прошел огни и воды! - раздумчиво подытожил Грюневальд, поглаживая пальцами второй подбородок.

Одни слушатели закивали в знак согласия, другие понимающе заухмылялись. Что им от меня надо?

- Почему? - спросил я, а про себя подумал: главное, не оробеть, побыстрее разобраться в здешней обстановке. Может, им охота поиздеваться? Я посмотрел на Грюневальда. Ни малейшего намека на издевку, на иронию; более того, как ни странно, в его глазах я прочитал восхищение.

- И отрицал до последнего? - недоверчиво спросил какой-то старый, будто высохший человек, которого я только сейчас заметил. Он оценивающе разглядывал меня сквозь толстые линзы очков. - Я это по себе знаю, - пояснил он. - Сижу за отравление, был приговорен к смертной казни. Подал на кассацию, заменили на пожизненное. Вот и живу.

- Балда! - сказал Грюневальд и одной рукой отстранил старика. - Что пятнадцать лет назад было правильным, сейчас может быть неправильно, и наоборот. Ведь с ростом социализма должны и приговоры как-нибудь помягчать!

Раздался дружный хохот. Грюневальд сердито глянул по сторонам и тоже рассмеялся. То и дело менявшееся выражение его лица сбивало меня с толку.

- А что касается твоего идиотского отравления, - сказал он старику, - то я по сей день не могу простить, что тебе башку не свернули!

Опять смех, но уже тише, сдержаннее, а некоторые и заворчали, возмущенные подобным выпадом. Грюневальд, нахмурившись и закрыв глаза, выслушал реплики и повелительно поднял правую руку.

- Человека, которого ты прикончил…

- Я никого не приканчивал! - перебил я его. Наступила тишина. Слышалось только напряженное дыхание. Наконец какой-то маленький, худощавый, с желтым лицом и длинным тонким носом рассмеялся.

- Я продержался только до третьего допроса, а потом все признал, - сказал он. - Нет, нормальные нервы такое не выдержат. А ты вот тоже здорово нервничаешь.

Это я-то нервничаю? В самом деле. Только сейчас я почувствовал, что у меня подергиваются уголки рта и веки. Потрогал пальцем - вроде ничего нет, а сам чувствую, что по лицу пробегает какая-то лихорадочная дрожь.

- Как же тебя могли осудить, если ты кругом чист? - допытывался Грюневальд. Он явно поднахватался на допросах.

- Косвенные улики.

- А почему не обжаловал приговор, раз он основан лишь на косвенных уликах? - Назойливый дознаватель хитро улыбался, но опять же только правой половиной лица.

- Улик было так много, что я сам бы себя осудил, - признался я малодушно.

Напряженная тишина едва не оглушила меня. Со всех сторон в меня впились глаза. Мой ответ прозвучал то ли очень наивно, то ли чересчур нахально. И слушатели еще не успели решить, как именно. И вдруг тишину разорвал громкий хохот. Я обернулся. Хохотал какой-то блондин, лет тридцати на вид.

- А ты шутник, - сказал он. - Даже если все так, то нам-то уж можешь признаться. Жить легче будет. Почувствуешь себя как после бани, и все узреют, что ты покаялся. Это первая ступенечка по пути к исправлению, первый шажок к получению льгот в нашем санатории.

- Не будем его торопить, братцы, - стал успокаивать Грюневальд слушателей, не удовлетворившихся моими объяснениями. - Не будем. У него теперь много времени. Если бы тут у нас все было в таком же изобилии, как время, да еще подкинули бы женщин на исправление, то, клянусь вам, я нипочем бы отсюда не ушел! Ха-ха-ха!.. Н-да, надо ли ему признаваться? Сомневаюсь, очень даже сомневаюсь. Ведь когда всплывают новые улики, дело можно пересмотреть. А признание явилось бы доказательством вины. И если выяснится, что убийство было не случайным, а умышленным, то вместо пожизненного могут приговорить и к смерти. Как он распорядится своей жизнью - его дело, не наше.

Грюневальд убедил недовольных, и они разошлись. Вскоре уже никто не обращал на меня внимания. Один только седой Грюневальд остался рядом со мной.