Ночь без любви

Вообще-то можно увлекательно и нравоучительно описать поездку Анфертьева в никудышный город Малая Виска, где уж который год мается от неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольский, или в город Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг — Макар Козов, или в город Днепропетровск, куда как раз вернулся после долгого отсутствия еще один его друг — рыжебородый болтун Кравчук, можно было бы занятно описать его поездку к Шестакову и его молодой жене Татьяне, к Бондарчику в Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии, и все это было нелишним, потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливался с приближением квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмич пытался найти уверенность, а может быть, оправдание, чтобы проделать все бестрепетной рукой. Но нет, ничего он не обрел. Кравчук умер в больнице после укола грязной иглой. Козлов переживал трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со своей молодой прекрасной женой месил глину, заделывал провал в бездонное ночное небо, усыпанное роскошными звездами, но звезды не радовали ни Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся не так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места работы, Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал в Сыктывкаре, Бондарчик ловил рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан.

Не обретя желанной твердости, Анфертьев вернулся уставший и растерянный, хотя поездки эти он совершил однажды утром, не поднимаясь с кровати, — только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.

И день настал.

Настал, ребята. Пора.

Убрав руку с живота жены своей, Натальи Михайловны, Анфертьев прислушался. Но ничего, кроме шума дождя за окном, не услышал. Дождь стучал по оставшимся листьям, сбивая их на землю, по крышам легковушек, мокнущих у подъезда, по зонтикам прохожих, которые торопились занять свои места за канцелярскими столами, прилавками, станками. Часто и звонко стучали капли дождя по молочным пакетам в соседнем мусорном ящике, бесшумно сочились по забытому белью на веревке, слезами стекали по лицу бронзового классика. И постепенно Анфертьев ощущал, как в этот мирный перестук капель тревожными ударами тамтама входит биение собственного сердца. Вадим Кузьмич начал волноваться, еще не поднявшись с постели.

Он долго ходил босой в полосатой бело-голубой пижаме, мыл тарелки, чистил картошку, срезая в ведро подгнившие бока. Где-то за его спиной набирала дневные обороты Наталья Михайловна — шуршала платьем, грохотала сковородкой о газовую плиту, что-то выкрикивала хриплым со сна голосом. Нечаянно подняв глаза от ведра с картофельной шелухой, Анфертьев увидел, что перед ним стоит Танька.

— Слушаю вас, — сказал Анфертьев.

— Скажи, папа, когда ты будешь снова маленьким, как тебя будут звать?

— Ты думаешь, что я снова когда-нибудь сделаюсь маленьким?

— Конечно. Ведь я уже была большая.

— Да? Это интересно… И кем же ты была? Какая жизнь была у тебя?

— Неважная, — серьезно ответила Танька. — Мой муж был пьяницей, я его два года била, а потом прогнала.

— Даже так, — погрустнел Анфертьев. — А что произошло потом? Ты жила одна?

— Нет, у меня к тому времени уже родился ребенок, но он часто болел.

— Понимаю, — сказал Анфертьев, бросая картофелину в кастрюлю с водой. — А замуж ты больше не вышла?

— Кому я нужна с больным ребенком от пьяницы, — вздохнула Танька и отошла.

— Чем же кончилась твоя прежняя жизнь? — спросил Вадим Кузьмич уже вслед.

— Наверно, я умерла.

— А ребенок?! — чуть не закричал Анфертьев. — Где он сейчас?

— Не знаю… — Танька пожала плечами. — Он уже старый.

— Тебе его не жалко?

— Her, ведь это была моя прошлая жизнь. Если мы встретимся, я его даже не узнаю и он меня не узнает. — Танька помолчала, потом, обернувшись, пристально посмотрела на Анфертьева — Мне кажется, что мой ребенок — это ты.

— Ну, ты даешь! — единственно что нашелся сказать Вадим Кузьмич.