Ночь без права сна

— Да, да, Плевако. Приезжаю в столицу, а там у всех на устах: «Громкий процесс! Священник — преступник! Защищает Плевако!» Короче, вся знать спешит на суд, как в театр. Я тоже. На скамье подсудимых довольно благообразный священник, а по делу — уйма преступлении! И главное, он ничего не отрицает: да, я виновен… Встает прокурор. Речь его гасит все искры надежды на оправдательный вердикт. Тогда поднимается господин Плевако и начинает очень короткую свою речь: «Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Преступления подсудимый совершал и в этом сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал на исповеди все ваши грехи. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грехи?» И сел. Что ты думаешь? По данному делу был вынесен оправдательный вердикт. Вот какое чудо может сотворить господин Плевако!

— Но у меня… «изнасилование и убийство»! — взвизгнул молодой.

— Ах, утехи младости бездумной! — захихикал старый шулер. Казалось, он истощил свое красноречие, но нет:

— Друг мой, я еще тебе послужу. У меня хватка — во! — сжал большой костлявый кулак. — Конкурентов в бараний рог! На этих нелегальных, что ходят «в народ», у меня тоже нюх — ни один на фабрику не проскочит… Скорее попадут в казематы, в Сибирь!

«Доброму гению» обещается лучший прием, даже место управляющего.

— Со мной, мой мальчик, — вдохновился шулер, — ты узнаешь все прелести жизни. Махнем в Париж… Правда, кто-то сказал: во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. Но нам это… Ха-ха-ха!

От чувства отвращения у Ярослава на лбу выступила испарина, тошнота подступила к горлу.

Два арестанта внесли долгожданный бидон, а еще двое — хлеб. Только благодаря расторопности Бороды Ярославу перепал ломоть ржаного хлеба и кружка ячменной жижи. Всем никогда не хватало, случалось, что в страшной давке вспыхивали ссоры, драки.

Мастеровому с забинтованными руками не повезло, он так и не смог получить хотя бы хлеба да еще и место свое потерял.

— Присаживайся, — указал ему место рядом с собой Руденко, и, переломив свой хлеб, протянул половину.

— Ох, и с тобой мне негоже, — простонал тот, не потянувшись за хлебом.

— Не зверь, не кусаюсь.

— Хочешь живым остаться — стерегись политических… — повторил мастеровой явно чужие слова. — Ох, смерть боюсь ночи. Тогда, в прошлую субботу, политического… Он хоша и за политику, а по совести и прайде…

Как его душили, у меня душа в пятки ушла… — умолк и затрясся.

У Руденко мороз пошел по коже. Гибель безвестного революционера болью отозвалась в нем. Остается рассчитывать только на Мишку.

Делая вид, что ищет место, где бы можно было прилечь, Руденко с трудом пробирается к двери. Мишка лежит на спине, подложив руки под голову, нахмурив брови и закусив нижнюю губу.

— Добрый гость — радость хозяину? — спросил Ярослав.

Мишка, не поднимая головы, заговорщически повел глазами, тихо проронил:

— Нельзя! Возле бака с водой «усердствующие», будь настороже ночью… Если…

Договорить не успел. Дверь распахнулась, и в камеру ввалилось с десяток нежданых гостей под хмельком.

— Цезарь со свитой. Ты затаись… — шепнул Мишка.

Цезарь в вечернем костюме с белой накрахмаленной манишкой. Недостаток — ростом мал. Лицо без усов и бороды моложаво. Царственный взгляд.

Благосклонной улыбкой он одарил тех, кого Руденко должен был ночью остерегаться, и опустился на «трон» — раскладной треногий стул, принесенный с собой кем-то из свиты.

В камере запахло спиртным перегаром.

— Кому я обязан моим заточением в этом обиталище блох? — негромко, но властно вопрошает Цезарь, тогда как рыскающие глаза его вырывают из толпы Мишку. — Кто посмел посягнуть на казино «Ампир»? Мелкий карманщик? И это именно тогда, когда за игорным столом супруга самого губернатора и гости из Петербурга! Так измазать дегтем репутацию Цезаря! И кто! Кто!!!

Кивок — и три одесских апаша возле Мишки.

— Лапы долой, сука ваша мать! Я сам…

Но апаши, грубо толкая Мишку в спину, подводят к Цезарю.

Никто не узнает, что все-таки у Мишки екнуло сердце, — атаман стоит прямо, ничем не выдавая метавшегося внутри его страха.

— Приказывай бить по зубам — и шабаш! Авось выдержу, к этой ласке с детства приучен, — сказал Мишка.

— Я думаю иначе, — улыбнулся Цезарь. — Ты мне шепнешь на ухо, где укрыта контрибуция, а я в награду обещаю тебе мое покровительство. Иначе… и ты, и твои прикрышки… — он выразительно щелкнул пальцами. — Это говорю я, Цезарь…