Ночь без права сна

— О-о! Я бы хотел… Сделайте, пожалуйста, так, чтобы мне казалось, будто я сплю в теплой комнате, на мягкой перине. Я буду вам премного благодарен!

— Ишь чего захотели! — не сдержал смеха доктор. — К сожалению, сейчас это невозможно. А утром, когда посветлеет, прошу, я к вашим услугам.

— Гей, вы там! Отставить разговоры! — крикнул надзиратель за дверью. — Спать!

— Ну, хорошо, до утра, — согласился «учитель». — Спокойной ночи!

— И вам также.

Не прошло и пяти минут, как сосед Захарчука захрапел. А сам он, дрожа как в лихорадке, долго крутился, кутаясь в тонкое тюремное одеяло — роскошь, доступная не каждому арестанту.

За час до отбоя, когда в камеру сорок один «А» последним с допроса вернулся Богдан Ясень, друзья его вели тихий, но возбужденный разговор.

Стахур кипел от гнева, рассказывая о своем допросе.

— …Ну, заладил одно и то же: «Сознайся, что ты по решению тайного общества подстрекал Большака поджечь промысел!» Я наотрез отказался и заявил, что все это — ложь. Не было такого! Потом требую очной ставки с Большаком. Пусть он мне сам скажет, что я его научил. Очную ставку — и все. «И вот что, пан инспектор, — говорю, — больше ни на один ваш вопрос я отвечать не буду». Тогда он приказал надзирателю привести Мариана Лучевского. Я обомлел… Лучевского, а не Большака! Приводят Лучевского, а он, подлюга, глаз на меня не смеет поднять. Когда же инспектор приказал ему повторить свои показания, этот сыпак все выложил. Тогда инспектор и говорит: «Теперь, думаю, вам незачем отпираться. Выкладывайте все начистоту, так для вас лучше будет». Я плюнул Лучевскому в рожу, а сам на своем стою: мол, брешет пес, не было такого!

Богдан Ясень, потрясенный вероломством Мариана Лучевского, пригорюнившись, молчал.

— Чего молчишь? — вывел его из оцепенения Любомир Кинаш.

— Чего не ждал — того не ждал.

— Стахур же сразу сказал, — вырвалось у Любомира.

— Я не верил… — Богдан большими жилистыми руками закрыл лицо и застонал, как от нестерпимой боли. — Лучевский… Ты только подумай, Иван! Инспектор приводил мне десятки фактов, о которых знали лишь я да Лучевский.

Сомнения исчезли.

— Пока не поздно, надо предупредить, что Мириан Лучевский — провокатор и предатель! — решительно сказал Стахур.

Ему никто не возражал.

Тем временем Мариан Лучевский, даже не подозревая, что над ним нависли грозовые тучи, мирно беседовал с соседями по камере.

— Так вы же во много раз честнее, чем те, кто вас сюда заточил! — горячо убеждал Мариан. — Вот ты, например, Туз, — обратился он к одному парию, — или вы, Ямар, — он тронул за плечо пожилого человека, совсем не похожего на вора. — Скажите, разве вы начали воровать от хорошей жизни? Или воровством думали разбогатеть и открыть текущий счет в банке? Нет! Вы вынуждены воровать, чтобы не умереть с голоду. А тс, что вас бросили сюда, они и есть настоящие воры, грабители, убийцы.

— Видишь, Шармант, выходит, барон Раух больший атаман, чем ты! — бросил кто-то хриплым голосом.

— Братва! — крикнул другой. — Давайте вылезем отсюда — и в малину барона!

Грянул взрыв хохота, посыпались шутки вперемешку с бранью.

За два дня пребывания в камере Мариан Лучевский сумел завоевать симпатии тех, до кого могло дойти человеческое слово. Правда, таких здесь было меньшинство — ведь в семнадцатую камеру сажали самых отпетых бандитов и убийц.

Атаман по кличке Шармант был в камере полновластным диктатором. Он слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:

— Заткнись! Вора не сделаешь политическим, он политики не признает…

Прерывистый стук в стенку заставил всех прислушаться. Прислушивался и Мариан, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».

Внезапно он увидел, что все взгляды устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Марнана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.

Стук прекратился.

— Что такое? — наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, отошел.

— Гунцвот! [14] — вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.

И до самого отбоя никто даже не посмотрел в сторону Мариана.

«Что случилось? — недоумевал Мариан. — Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?»

У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул спокойно. Откуда мог он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Что это был один из методов Вайцеля избавляться от мешающих ему политических узников?

Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями. «Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему «тайняка» и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»

Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.