Ночь будет спокойной

Ф. Б.Значит, в феврале 1948 года ты возвращаешься в Париж в Управление по делам Европы.

Р. Г.Я поселяюсь в комнате, которую мне сдает в своей квартире на улице Фобур-Сент-Оноре старый маркиз де Сен-Пьер, отец Мишеля де Сен-Пьера, — тот тогда делал первые шаги на литературном поприще. Квартира была большая, в стиле провинциального замка. Старик Сен-Пьер показывает мне все как хозяин. Мы тогда только-только вышли из полосы крупных забастовок, существовала «коммунистическая угроза», Жюль Мок создавал республиканские роты безопасности, многие «готовились»… Старый маркиз открывает окно, поднимает указательный палец, прищуривает глаз и шепчет мне на ухо: «Сбоку у вас посольство Соединенных Штатов и посольство Великобритании, а позади, как раз позади, месье… — тут просто ликующий шепот, — а позади площадь Бово, господин Жюль Мок, Министерство внутренних дел… Это чтобы вы знали, месье, что в случае беспорядков вам здесь будет ничуть не хуже, чем в других местах!» Я тут же вручил задаток, это было прекрасно. Моего лба только что коснулось аристократическое дуновение французской революции. Я с трудом сводил концы с концами. Оклады у нас были нищенские, Гастон Галлимар не платил аванса. Он опасался, он еще не знал, принесу ли я деньги, стану ли я рентабельным. Затем я устроился в гостиничном номере на улице Сен-Пер, где и написал «Большую вешалку», восседая на биде в ванной комнате. В Управлении по делам Европы моим начальником был зять Поля Клоделя [54]— Жак-Камиль Пари, восхитительный тип, который впоследствии погиб под колесами грузовика. Я отдавал ему свои служебные записки, и он их относил часто совсем тепленькими в кабинет министра.

Ф. Б.У тебя есть ощущение, что ты сыграл какую-то роль в Управлении по делам Европы?

Р. Г.Ты что, смеешься? Никакой. Во-первых, я был слишком мелкой сошкой, а во-вторых, никто в наши дни еще не видел, чтобы внешнюю политику делали дипломаты. Твои «размышления» играют роль, только если они идут в русле политики настоящего момента. Когда ты сочиняешь речь министру, ты отталкиваешься от его идей, а не от своих. Если у тебя есть оригинальные мысли, в твоем деле запишут: «Очень самобытный характер». На тебя навесят ярлык как на неудобного сотрудника: «Если хотите отстаивать свои идеи, занимайтесь политикой». Но было бы занятно разыскать эти бумаги. С Фабром и Майяром — ныне послом в ЮНЕСКО — я сделал первое из когда-либо сформулированных предложений о создании сообщества угля и стали [55]. И еще я разродился самой первой служебной запиской — mea culpa [56]— о создании «Европы». Она осталась незамеченной. В период блокады Берлина я видел, как приходили депеши, призывавшие к капитуляции и эвакуации из Берлина, чтобы избежать войны с СССР… и чтобы получше расчленить Германию. Это было настолько абсурдно, что я подал в отставку — это тоже, наверное, еще хранится в моем досье, — и именно Жак-Камиль Пари заставил меня передумать. Я не стал бы говорить здесь о том, какими громкими именами были подписаны эти бредовые пораженческие опусы, терпеть не могу пригвождать кого-то к позорному столбу. Попадались и люди с характером. Среди них Пьер де Лесс, который впоследствии подал в отставку с поста посла в Тунисе, когда Ги Молле [57]и Робер Лакост оказались виновными в первом в истории угоне самолета, похитив алжирского лидера Бен Беллу [58]. Они заставили его самолет DC-3 приземлиться в Алжире. Я думаю, не следует забывать, что именно тогдашнее французское правительство и господа Ги Молле и Робер Лакост, французские социалистические лидеры, открыли таким образом путь воздушному пиратству. Робер Шуман был в ту пору министром, Клапье у него директором кабинета, и они еще ни разу не обмолвились о том, чтобы «построить Европу». Я их бомбардировал служебными записками, получавшими одобрение Жак-Камиля Пари, в которых всячески изощрялся, доказывая, что эвакуировать Берлин, дабы ублажить Сталина, колоссальная глупость… что они конечно же знали. Меня премиленько назначили в Берн, чтобы я успокоился, а спокойнее Берна места не найти. Занятно, что с французской стороны все это было сплошной теорией, решали американцы…

Ф. Б.Что тебя больше всего поразило, когда ты обратился к политическим делам?