Ночь будет спокойной

Р. Г. Тем лучше, спасибо. Но если хочешь, я для тебя расставлю все точки над «i» относительно моей «нравственности». Для этого возьмем, к примеру, адвоката левых взглядов, который публикует в газете «Монд» распрекрасные «левые» статьи, левая нравственность которого не подвергается сомнению, ну, хотя бы мэтра Бадентера. Так вот, мэтр Бадентер, из левых, является, между прочим, адвокатом огромнейшей французской печатной империи. Или вот мэтр Ролан Дюма, левый политический деятель, бесспорный носитель высокой морали. Так вот, он всеми возможными юридическими средствами защищал миллиарды Пикассо от кровных наследников Пикассо, детей, не признанных самим Пикассо, а значит, юридически не являвшихся наследниками Пикассо, ибо я вполне допускаю, что совесть левых — это прежде всего совесть юридическая и в моральном плане неотделима от буквы закона, вопреки всем иным мнениям, которые с некоторой натяжкой можно было бы счесть гуманными. Совершенно очевидно, что для мэтра Ролана Дюма большие деньги собственника — это именно те большие деньги собственника, которые должны передаваться согласно букве закона капитализма. Будучи адвокатом Франции, я поступал точно так же, как мэтр Ролан Дюма и мэтр Бадентер, когда они встают на защиту крупного капитала своих клиентов. Апу more questions?[83]

Ф. Б.Это, наверное, было нелегко?

Р. Г. Да, нелегко. Кстати, это единственное, чем мне было интересно там заниматься.

Ф. Б.Снова наслаждение виртуозностью…

Р. Г. Я действительно был на хорошем счету. После сессии ООН ко мне подошел господин Морис Шуман, пожал руку и сказал: «Отличная работа».

Ф. Б.Почему Министерство иностранных дел выбрало тебя?

Р. Г. Не знаю. Не имею понятия. Не думаю, что там кто-то обладает чувством юмора. Возможно, потому, что я владел «беглым» английским, говорил на нем, как коренной американец, несмотря на ярко выраженный русский акцент. Я и сейчас говорю по-английски с русским акцентом. Многие из моих коллег хорошо владели английским, но то был элитный английский, а с таким не повыступаешь ни на телевидении, ни в публичных дискуссиях, ни в средствах массовой информации. Я говорил на американском английском, как Мао, то есть я чувствовал себя в нем «как рыба в воде», а Мао настоятельно рекомендует именно это.

Ф. Б.Кое-что я все-таки не понимаю. Я помню, как ты сокрушался перед войной по поводу того, что ни слова не знаешь по-английски. До 1940 года ты совсем не говорил по-английски, а с 1940-го по 1945-й, минус два года войны в Африке и на Ближнем Востоке, то есть за три года, ты овладеваешь английским так, что пишешь на нем шесть высокохудожественных романов. Хотя ты служил во французской эскадрилье и был окружен своими товарищами-французами. Как такое возможно?

Р. Г. У меня были все условия.

Ф. Б.Как ты научился бегло говорить по-английски?

Р. Г. Мы же общаемся.

Ф. Б.Под одеялом?

Р. Г. Мы общались. К концу войны каждый французский летчик говорил по-английски в соответствии с его возможностями.

Ф. Б.Какого рода возможностями?

Р. Г. Мы были молоды, а иностранный язык дается очень легко, когда ты молод… Видишь ли, в Англии у нас среди ординарцев были и девушки. В Биггин-Хилле, например, в самой знаменитой эскадрилье истребителей — где, кстати, служил Джонни Джонсон, сбивший тридцать шесть самолетов противника, — женский персонал, на который приходилось тридцать процентов всего состава, выбирали из самых красивых девушек Англии. У бомбардировщиков их тоже было немало. Спроси у Мендес-Франса.

Ф. Б.???