Ночь длинных ножей. Борьба за власть партийных элит Третьего рейха. 1932–1934

Он принялся внимательно читать речь, подготовленную для него Юнгом, только сев в поезд, который шел в Марбург. Прочитав ее, он повернулся к своему секретарю, фон Чиршскому, который по выражению лица Папена понял, что тот испуган. Тем не менее Папен должен был произнести эту речь. В течение предшествующих поездке недель Юнг и Чиршский несколько раз встречались, стараясь, чтобы слова речи как можно точнее передавали их мысли. Необходимо было установить точный прицел и поразить мишень прямо в центр. Юнг много раз переписывал начало речи, понимая всю ее важность – она должна была стать предупреждением для всей Германии. «Мы затратили несколько месяцев на подготовку речи, – пишет Чиршский, – необходимо было найти подходящий момент для ее произнесения, и все должно было быть подготовлено с особым тщанием... Если бы Папен прислушался к нашему мнению, – добавляет секретарь вице-канцлера с ноткой осуждения, – речь была бы произнесена гораздо раньше».

Но Франц фон Папен не отличался особым мужеством. Взгляд его быстрых, пронизывающих глаз говорил об осторожности, которую некоторые безо всяких обиняков называли трусостью. Исключительно честолюбивый, он предпочел правительству Шлейхера правительство Гитлера, однако последние несколько месяцев его обуревали тревога и отчаяние. Штурмовики СА Эрнста Рема могли ввергнуть Германию в состояние анархии, совершив большевистскую революцию, а это означало бы конец касты аристократов и юнкеров, к которой, как хотелось думать фон Папену, он принадлежал. Часто разговаривая после совещания кабинета министров с Гитлером, он предупреждал его о том, какую угрозу представляет СА для режима и Германии. Но его предупреждения выражались в форме намеков и иносказаний, и Гитлеру всегда удавалось развеять страхи своего вице-канцлера. В этом месте Папен повторяет слова, которые он сказал промышленным магнатам Рура: «Всякий раз Гитлер высмеивал притязания лидеров коричневорубашечников и относился к ним как к пустяковым помехам».

Однако от недели к неделе ситуация ухудшалась. «В течение июня, – добавляет Папен, – я пришел к заключению, что необходимо восстановить равновесие. Гитлер пропускал мимо ушей мои высказывания на совещаниях кабинета, мои аргументы и прямые требования. Тогда я решил публично обратиться к совести Гитлера».

Франц фон Папен не мог уже больше откладывать – его сотрудники настаивали, чтобы он начал действовать. «Нам с трудом удалось заставить его произнести эту речь», – скажет позже Чиршский. Они вырвали у Папена обещание произнести речь в Марбурге, во время церемонии, на которую его пригласил университет. По пути туда, в поезде, вице-канцлер с тревогой посмотрел на Чиршского. Потом он взял карандаш и начал методично «вычеркивать отдельные замечания, которые казались ему слишком резкими». Чиршский тут же вмешался: «Герр фон Папен, что вы делаете?» Вице-канцлер отнял карандаш от бумаги. Двое мужчин были одни в купе. За окнами проплывали холмы, покрытые лесом, – скоро они будут в Марбурге. Папен посмотрел на Чиршского, как бы спрашивая его: «Неужели ты не видишь, что я делаю?» На мгновение между ними возникло отчуждение. Потом Чиршский сообщил Папену, что полный текст речи уже передан иностранным корреспондентам и что разразится грандиозный скандал, если они заметят большие расхождения в текстах обеих речей. Франц фон Папен был реалистом. Он убрал свой карандаш. Отступать было некуда – надо было извлечь все возможное из навязанной ему храбрости.

Когда Папен входит в большой амфитеатр Марбургского университета, все встают. В зале нет ни одного свободного места. То там, то здесь виднеются коричневые рубашки с нацистскими нарукавными повязками – их немного, и они теряются в массе студентов и профессоров в мантиях. Папен несколько раз кашляет и начинает говорить при абсолютной тишине: «Получилось так, что моя роль в событиях, произошедших в Пруссии, и в деле формирования нынешнего правительства была исключительно важной – столь важной для развития Германии, что я должен анализировать сложившуюся ситуацию в стране более строго и более критично, чем это требуется от большинства моих сограждан».

Не слышно ни звука; внимание аудитории, кажется, еще более возросло. Папен говорит медленнее, воздавая хвалу нынешнему режиму. Потом он произносит: «Я убежден в необходимости возрождения общественной жизни и не выполню свой долг гражданина и государственного деятеля, если не скажу вам то, что надо сказать». Далее он критикует методы нацистов, и это тем более удивительно, что все эти два года страну оглушала пропаганда – все перья и голоса, которым разрешалось писать или выступать, восхваляли нацистов. Франц фон Папен – вице-канцлер правительства, и он осмеливается его критиковать: «Министр пропаганды [Геббельс], похоже, очарован соглашательством и покорностью прессы. Он забывает, что пресса только тогда достойна называться прессой, когда она разоблачает несправедливость, ошибки и злоупотребления».