Ночь и день

Она вернулась за свой стол, надела очки с комичным выражением тихой покорности и впервые за это утро обратилась к своей непосредственной задаче. Черствость мира подействовала на нее отрезвляюще. На этот раз она проявила даже больше усердия, нежели дочь. Кэтрин, например, не могла бы свести мир исключительно к такой перспективе, при которой Гарриет Мартино[70] была бы фигурой первостепенной важности и имела бы прямое отношение к той или иной личности или дате. Странно то, что резкий звук телефонного звонка до сих пор стоял у нее в ушах; она все еще была напряжена, словно в любую минуту готовилась услышать еще один сигнал, призывающий ее к чему-то новому и куда более важному, чем весь девятнадцатый век, вместе взятый. Она не знала точно, чего ждет, но когда все время прислушиваешься, то делаешь это даже помимо воли, и таким образом Кэтрин большую часть утра внимала разнообразным звукам задворок Челси. Пожалуй, впервые в жизни ей хотелось, чтобы миссис Хилбери не так старательно работала. Какая-нибудь цитата из Шекспира сейчас вполне пришлась бы к месту. Порой от стола, за которым сидела миссис Хилбери, доносился вздох, но более ничто не выдавало ее присутствия, и Кэтрин была почти уверена, что мать ее не замечает, и даже с радостью отложила бы ручку и рассказала ей о причинах своего беспокойства. Единственным текстом, который она смогла завершить в такое утро, было письмо к кузине Кассандре Отуэй — бессвязное, длинное и нежное письмо, шутливое и серьезное одновременно. Она умоляла Кассандру оставить своих мелких тварей на попечение конюха и приехать к ней в гости на недельку. Они вдвоем сходят куда-нибудь, послушают хорошую музыку. Нелюбовь Кассандры к светскому обществу, писала она, — блажь, грозящая перерасти в предубеждение, которое впоследствии может отдалить ее от всех интересных людей и занятий. Кэтрин дописывала страницу, когда звук, которого она ждала все это время, наконец достиг ее ушей. Она тут же вскочила и хлопнула дверью. Миссис Хилбери не поняла, куда побежала дочь: она была так поглощена своими мыслями, что не слышала звонка.

Нишу на лестничной площадке, где находился телефон, скрывал от посторонних глаз занавес пурпурного бархата. Она служила хранилищем ненужных вещей — подобные закоулки часто бывают в домах, где хранят обломки прошлого сразу трех поколений. Гравюры с портретами двоюродных дедушек, доблестно сражавшихся на восточных границах империи, висели над фарфоровыми чайниками с золотистыми блестками на округлых боках, другие ценные чайники разместились на книжных полках, где приютились полные собрания сочинений Уильяма Купера[71] и сэра Вальтера Скотта. Звук в телефоне всегда неотделим от окружения, в котором его слушаешь, — по крайней мере, так казалось Кэтрин. Чей голос сейчас сольется с обстановкой этого закутка — или прозвучит диссонансом?

«Чей голос?» — думала она, слушая, как мужчина настойчиво называет телефонистке ее номер. Незнакомый голос спросил мисс Хилбери. Из всего сумбура голосов, звучащих на том конце провода, из огромного множества вероятностей, — чей это был голос? — спросила себя Кэтрин. Через мгновение она получила ответ.

— Я смотрел расписание поездов… Удобнее всего мне будет приехать в субботу сразу после полудня… Это Ральф Денем… Но я напишу…

С чувством, словно балансирует на острие клинка, Кэтрин ответила:

— Думаю, я смогу прийти. Сейчас проверю, нет ли у меня визитов… Не вешайте трубку.

Выпустив трубку, она посмотрела на портрет двоюродного деда, снисходительно поглядывавшего на мир, в котором не было никаких признаков индийского восстания[72]. И медленно покачивался у стены, в черной трубке, голос, не имевший отношения ни к дядюшке Джеймсу, ни к заварочным чайникам, ни к бархатным красным занавесам. Она следила за покачиванием трубки и то же время слышала, ощущала буквально все, что окружало ее в этом доме, в этом месте, где она сейчас стояла: приглушенные звуки на лестнице и в комнатах над головой и — сквозь стену — движение в соседнем доме. Она не слишком четко представляла самого Денема, когда поднесла трубку к губам и ответила, что суббота ей вполне подходит. Она надеялась, что он не попрощается сразу, хотя особо не вникала в смысл его слов: он еще говорил, а она уже думала о своей комнате наверху — о книгах и бумажках, заложенных меж страниц словарей, и о том, что надо бы прибраться на столе перед работой. Она задумчиво положила трубку, успокоилась, закончила письмо к Кассандре, надписала конверт и наклеила марку.

Когда они отобедали, внимание миссис Хилбери привлек букет анемонов. Ваза, синяя с белым и алым, стояла в пятне света на полированном чиппендейловском столике у окна гостиной, и она застыла на месте, ахнув от восхищения.