Ночь каллиграфов

Папаша мечтает увидеть имя сына на фасаде парижской клиники, представляет его успешно практикующим врачом в галстуке-бабочке. Hyp предпочел бы научную карьеру, но не видит смысла спорить с отцом. Они слишком разные. Скромные доходы от ночных дежурств сына смехотворны в сравнении с беспорядочными тратами отца, которому необходимы модные двубортные костюмы и крахмальные рубашки с пуговками «тигровый глаз» на манжетах. Обедает он в роскошных ресторанах, по обыкновению изображает богача и пускает пыль в глаза заезжим ливанцам.

В результате через два года такой жизни его банковский счет оказался пустым. Тем не менее Пьер по-прежнему в один день спускает свой месячный бюджет, а потом потихоньку возвращается домой на метро: позволить себе такси престарелый денди уже не может. Иногда он обещает вести себя разумно, но его решимости хватает не больше чем на два дня: при первом же соблазне он забывает все свои благие намерения, будучи не в силах устоять перед будильником из орехового дерева или перьевой ручкой в черепаховом корпусе. Для каждой такой покупки Пьер находит оправдание, причем совершенно абсурдное: он уверяет, что все эти изысканные вещицы понадобятся Нуру, когда тот откроет собственную практику. «Состоятельные люди распознаются по таким вот мелочам, ты потом мне спасибо скажешь», – заявляет он, но лицо сына, вынужденного покрывать его шалости и объясняться с банкиром, не выражает даже малейшей благодарности.

Не однажды Нуру приходилось возвращать покупки. Итальянский портной с Вандомской площади поклялся, что больше никогда не станет обслуживать этого неплатежеспособного клиента, а ведь поди догадайся! Ручка-то у него с золотым пером, а все чеки возвращаются неоплаченными.

Пьер хотя и старается избегать дорогих магазинов, не потакать собственным слабостям, но каждое утро с неизменной скрупулезностью подбирает носки в тон галстуку, поливает себя дорогим одеколоном и гордо усаживается в кресло посреди гостиной, будто ждет знатного посетителя. Булонский лес ему не по вкусу, он предпочел бы поселиться у сына, в хорошенькой квартирке на улице Сольферино. Однако Нуру пришлось открыть лабораторию на дому, чтобы покрывать расходы отца. Спальня превращена в прихожую, а в холодильнике хранятся пробирки с кровью, стеклянные пластинки и мензурки со всеми секрециями человеческого тела.

* * *

Бейлербей, октябрь 1959 года

Дорогой сын,

Вот уже два года я живу мечтой увидеть тебя в Бейлербее, но время идет, а лазурные воды Босфора все никак не принесут мне тебя. Весной наш дом снесут. Нам очень повезло, что сосед предложил приютить нас на все время стройки. Ты помнишь его? Это он построил для тебя беседку в глубине сада. Новое здание будет строиться восемь месяцев. Твой брат Недим поселится на пятом этаже, а мы с Хатем – на шестом. Моей матеpu в прошлом месяце исполнилось восемьдесят два года. Она говорит, что, вероятно, не доживет до конца постройки. Моя сестренка очень жалеет наш старый дом – последнее, что осталось от былого богатства и аристократического прошлого.

Я смирилась с неизбежным. Жить в квартире мне будет непросто. В университете сейчас ремонт, и я временно принимаю учеников на дому.

Возможно, ты прав, что не хочешь приезжать в Бейлербей: с этим домом связано немало мучительных воспоминаний. Даже будучи разрушенным, он будет беспокоить нас своим скрипом. Бетону не сломить его древний фундамент, сросшийся с вязкой босфорской землей. И наш прах осыплется быстрее его перекрытий.

Пиши мне, не забывай.

Риккат

Ответ Нура радостным порывом ветра пронесся по всему дому. От восторженных криков Хатем задребезжали стекла, а мать, позабыв про свою дряхлость, примчалась лично прочесть письмо. Я уже читала его вслух, но они желали увидеть написанное собственными глазами. В конце декабря Hyp возьмет недельный отпуск и приедет к нам.