Ночь - король фонарей (СИ)

Нет у тебя «наших». Все тебе более или менее чужие, мой солнечный ангел. Ты одинок — мертвец-то не в счет… У тебя есть только твоя абсолютная красота и разнообразные способы вытащить ее в Реальность. Других это раздражает. Вот в чем главная беда. И с этой бедой я не могу ничего поделать.

Мне так хотелось увидеть, как ты танцуешь… еще раз, хотя бы раз, но не сейчас. Сейчас у тебя не хватило бы сил даже крутануть фуэте. Темнота казалась бесконечной; я не знал, сколько живой может протянуть на супе из клейстера и хлебе из корма для скота, я только отчаянно надеялся на чудо. Я был твоим стражем, я раздобывал то, что можно съесть или сжечь, я почти не покидал тебя… почти…

Я ушел всего на шесть часов — шесть часов этого призрачного зимнего дня. Солнце светило, вот что. Я бы переждал пасмур за твоим затемнением, но солнце светило, запретное солнце уложило меня в гроб. Я вставал, чтобы увидеть тебя, а встал, чтобы помогать откапывать госпиталь после прямого попадания тяжелого фугаса — кажется, это так называлось?

Что-то горело. Смертельно раненые кричали и выли; у меня не было на них времени. На меня орали какие-то люди — держи, подай, чего стоишь, теперь вот это, отойди, тащи, не трогай — я машинально повиновался, обманутый их уверенными голосами. Я раскапывал разбитые кирпичи, щебень, уголь, голыми руками, в темном ужасе — я не слышал тебя. Я вытаскивал из-под сломанных балок сплющенные куски человеческих тел — чужих — по локоть в крови. В неописуемой абсурдной надежде тянул чью-то торчащую из темноты провала горячую ладошку с ободранными ногтями — парнишка твоего возраста, с забинтованной головой, вцепившийся в меня с доверчивостью котенка, не ты…

Ошметки трупов на носилках. Месиво мяса и костей, покрытое окровавленными тряпками. Что-то надсадно взвыло, по черному небу заметались белые столбы света, на меня закричали — уходи, тревога, тут все уже — и я отступил в тень, я подождал. Потом, когда вокруг грохотало злое железо и откуда-то сыпались камни, я рылся в кусках мертвецов. Вытащил тело без головы, полуодетое. И так знал, узнал, но снял заношенный ботинок с ноги. Узкая ступня с давно и многократно переломанными пальцами. Мир померк совсем.

Я лег на черный окровавленный снег и стал ждать, когда на меня рухнет стена… В небе вспыхивали искусственные зарницы. Я думал, больше не будет ничего, никогда — но меня позвали, и я пошел.

От Зова к Зову. Ходячий мертвец, движимый Кодексом.

Я существовал в снах, как убивающая тень. Мир нескоро посветлел. И не до конца — он стал серым и пустым. Я не смел о тебе вспоминать — но воспоминания приходили сами. Иногда мне казалось, что ты выжил бы — время больших войн прошло. Иногда я спохватывался — для сильной боли хватит и мелких. Было серо, мутно, никак. Время от времени мне казалось, что в этой серости что-то брезжит — я кидался искать тебя и не находил. Прошло двадцать лет, еще двадцать и еще двадцать… Серый мир потемнел снова; город пропитался грязной смертью, живые убивали друг друга из-за денег, из-за власти, еще из-за чего-то. Я снова слышал выстрелы по ночам. Рецидив безумия… Но сквозь волны тоски и тревоги мне вдруг показалось, что ты меня ищешь. Я кинулся навстречу.

Где в это странное время можно найти двадцатилетнего? Я искал в Интернете что-то похожее на твои солнечные акварели — а наткнулся на музыку…

Я не увидел, а услышал тебя. Июльский зной твоего дара — я ни с чем не мог это спутать. Флейта, несколько восхитительных светлейших композиций, в странном, вовсе не современном стиле. Музыкальная акварель. Сайт для самодеятельных музыкантов. Да ну, все это — отстой. Не торкает. Ты снова всех раздражал.

Да, да, все так и должно быть. Ты подписываешься — Флейтист, мне жарко от твоих слов «в коментах». Ты написал мне в «личку». Ты опять говоришь на гнусном современном жаргоне — но какая разница, какая разница, какие словечки ты подцепил в своем новом времени! Сегодня мы увидимся, если есть какой-то Бог…

Прошла еще вечность.

В круглосуточной кафешке напротив замигала лампочка на вывеске — мучительными, пульсирующими вспышками. Фонарь над стеклянным павильоном медленно разгорался.

Женщина, казалось, спала. Ее лицо разгладилось и помолодело от дремотного оцепенения. Она прислонилась плечом к металлической стойке, ее глаза были полузакрыты, а зрачки быстро двигались под опущенными веками.

Южане жадно и грустно всматривались вдаль. Там, примерно в километре отсюда, слабо светился рекламный щит; его отсвет иногда казался уставшим глазам фарами несбыточного автобуса. Медленно, тяжело чухая на стыках рельсов, протащился, не притормозив на остановке, запоздалый трамвай. За его заиндевелыми стеклами виднелись пустые холодные вагоны; кондукторша сидела нахохлившись, бурая и круглая, как сова. Южане проводили трамвай печальными взглядами.

Легковой автомобиль возник из поземки не постепенно, внезапно. Серенькая обшарпанная «лада» подлетела к тротуару, обдав светом фар неподвижных людей — и остановилась. Южане пристально смотрели на дорогу сквозь нее.