Ночь кровавой луны

В душе я лишь рассмеялась его лживым словам. Никто не пожелает себе подобного конца — быть разорванным когтями и зубами кровожадных хищников, а уж коэн Ша настолько жаден до жизни, что станет издыхать от болезни, но все равно не полезет в пасть зверей.

Я стояла на месте, парализованная страхом и мыслями о том, что он догадался, чем я тут занимаюсь, а старик кружил вокруг меня, как хищная птица.

— Небогат улов, — заглянул он в сумку, брошенную мною прямо на траву. — Утки нынче совсем перевелись?

— Что вы, коэн Ша, просто, хмурое время — не сезон для уток. Я подстрелила одну, отставшую от каравана, да и то по чистой случайности. — Соврала я старику.

Охота — это лишь предлог, чтобы сбежать из дома. Мать совершенно выжила из ума со своей слепой любовью к членам коэна Воли Асхи. Эти люди, к чьему имени всегда приставляли вежливое «коэн», расхаживали по поселению в дорогих балахонах, расшитых золотой и серебряной нитями, и забирали у людей все, что им нравилось. Безграничная власть, жестокость, стремление завладеть богатствами друг друга — вот что даровал коэн людям, дорвавшимся до власти. Я ненавидела коэнцев и проклинала мать за то, что она так темна, но даже отец не мог справиться с ее слепой верой в богиню Асху. Мать считала, что немилость богини пала на наши головы в виде бедности, а я знала, что нищета — следствие воровства и беспредела, которое творилось в нашем поселении членами коэна.

— Что ж, — старик нахмурился, глянув на меня недобро, пожевал губами, но не нашел, к чему бы придраться. Он всегда догадывался, как я к нему отношусь, как отношусь ко всем коэнцам, но отец приказал мне смириться и молчать, терпеть во благо сестер. В одиночку наша семья не смогла бы пересечь Запретный лес и Смертельное ущелье, прозванное так за то, что оттуда никто не возвращался. Наше поселение — единственное, раскинувшееся на этих бесплодных землях, и только коэн богини Асхи имел доступ к порталу, расположенному в их каменном неприступном храме. Все мы зависели от поставок коэнцев, все мы — их рабы.

— Воля богини Асхи послала тебе эту утку, — с напором в голосе изрек старик, и я невольно отшатнулась от его фанатичного оскала, прорезавшего пергаментную кожу, но промолчала в ответ, сцепив зубы.

Это мать почитала богиню Асху и состояла в ее коэне, но я — дочь отца, дитя степей. У меня только один бог — Всеотец.

«Ему я поклоняюсь с самого детства, его заветам следую, его тайны постигаю, забираясь высоко по скалистым тропам горы Одинокой», — произнесла я про себя, как молитву.

— Эту утку никто мне не посылал, — процедила я сквозь зубы, подбирая сумку и пряча ее за спиной.

«Если коэн Ша позариться на мой ужин, я перегрызу ему глотку», — пообещала я себе мысленно.

— Упрямая ослица, — скривился старик. — Что ты здесь делаешь?

Он привык, что практически никто в поселении ему не перечит. Фанатиков коэна боялись, потому что они обладали силой, властью, умением запугивать простодушных селян. Даже мать смирилась с уходом из поселения ее первого сына — Люция, склонила голову перед коэном, поверила лживым речам мерзких сектантов, поклоняющихся столь же отвратительной богине Асхе.

— Я здесь отдыхаю, — с вызовом глянула я на коэна Ша, задрав подбородок. — Устала с дороги.

— Да ну? — поднял он седые брови к лысому черепу, скрипнув желтыми зубами.

Лишь Всеотец знал, каких трудов мне стоило просто стоять на месте, гордо вскинув подбородок, и с вызовом смотреть в лицо своему злейшему врагу.

Сколько раз отец просил меня не нарываться на скандал и не провоцировать людей коэна, но я не могла сдержать свой нрав, вспоминая светлую улыбку Люция. Самый старший, самый сильный, самый веселый из всех детей, он слыл честным и талантливым кузнецом на все поселение. До той самой поры, пока не влюбился в дочь одного из членов коэна. Люция словно подменили, когда он начал ухаживать за девушкой, не отвечавшей ему взаимностью.

— Ты лжешь мне, — раздул крылья носа коэн Ша. — Как ты смеешь врать мне, Розали? Разве мать не учила тебя, как должно вести себя в присутствии кого-либо из коэна богини Асхи?

— Да пошел ты! — выкрикнула я прямо в мерзкую пергаментную рожу старика, остолбеневшего от услышанного. — Уйди с моей дороги, Ша, или я проткну твое горло самой острой стрелой, которая есть в моем колчане, и ты останешься истекать кровью на сухой траве, привлекая запахом диких хищников. Они растерзают твой труп и унесут твои останки высоко в горы. Твои кости останутся гнить в холмах навечно, как напоминание другим о том, что коэнцы — не святые.