Ночь – мой дом

Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось — словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.

Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.

Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.

А ведь стоило бы.

Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.

Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.

Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.

Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры — сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться — непременно прекратятся, — если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.

Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости — хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно — рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца — зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские — лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.

После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:

— Как дела?

Джо пожал ее:

— Неплохо. Как у тебя?

— Все путем. В прошлом месяце меня повысили.

— Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, — отозвался Джо. — Я слышал.

— А у тебя что? Где сейчас работаешь?

Лишь те, кто давно знал Томаса Коглина, сумели бы заметить, что он выпил. Спиртное никогда не сказывалось на его речи, остававшейся гладкой, четкой, не слишком тихой и не слишком громкой даже после половины бутылки хорошего ирландского виски. И глаза у него не тускнели и не разгорались ярче. Но те, кто знал его хорошо, могли заметить что-то хищно-лукавое в его приятной улыбке, во взгляде, которым он норовил смерить собеседника, отыскать его слабое место и решить про себя, стоит ли в него вцепиться.

— Папа, это Эмма Гулд, — представил Джо.

Томас Коглин взял ее за руку и поцеловал в костяшки.

— Очень рад, мисс Гулд. — Он кивнул метрдотелю. — Жерар, угловой столик, пожалуйста. — Он улыбнулся Джо с Эммой. — Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Я зверски проголодался.

Стадию салатов они миновали довольно благополучно.