Ночь – мой дом

На рассвете моряки перенесли груз оружия с корабля на пирс. Ящики лежали в лучах восходящего солнца, и капли росы на них превращались в пар. Прибыло несколько шлюпок поменьше, и из них вылезли матросы, а за ними — офицеры. Каждый из офицеров осмотрел пробоину в корпусе. Джо, Эстебан и Дион бродили в толпе за оцеплением, установленным полицией Тампы, и услышали в этой толпе разговоры, что корабль сел на дно бухты и что неизвестно еще, удастся ли его благополучно поднять. Предполагали, что флотские пришлют из Джексонвилла кран или баржу, чтобы эту неизвестность разрешить. Что касается оружия, то военные хотят найти в Тампе подходящее судно, которое справилось бы с таким грузом. А пока им придется его где-то хранить.

Джо ушел с пирса. Он встретился с Грасиэлой в кафе на Девятой. Они сидели снаружи, в каменной галерейке, и смотрели, как по рельсам, проложенным посреди улицы, дребезжит трамвай, как он останавливается прямо перед ними. Несколько пассажиров вышло, несколько вошло, и трамвай загромыхал дальше.

— Вы его видели? Хотя бы какие-то признаки, что он выбрался? — спросила Грасиэла.

Джо покачал головой:

— Но Дион следит. Он послал в эту толпу двух своих ребят, так что…

Он пожал плечами и отпил кубинского кофе. Он провел на ногах всю ночь и не спал почти всю предыдущую, но, пока не кончился кубинский кофе, он мог, пожалуй, бодрствовать неделю.

— Что они кладут в эту штуку? Кокаин?

— Это просто кофе, — отозвалась Грасиэла.

— Вы еще скажите, что водка — это просто картофельный сок. — Он допил и снова поставил чашку на блюдце. — Вы по ней скучаете?

— По Кубе?

— Ну да.

Она кивнула:

— Очень сильно.

— Почему тогда вы здесь?

Она стала смотреть на улицу, словно могла увидеть Гавану на другой ее стороне.

— Вам не нравится жара, — произнесла она.

— Что?

— Вам она не нравится. Все время обмахиваетесь рукой или шляпой. Я вижу, как вы кривитесь и посматриваете вверх, на солнце. Словно хотите ему сказать: закатывайся скорее.

— Я не знал, что это так заметно.

— Вы и сейчас так делаете.

Она оказалась права: он и правда сбоку обмахивал шляпой голову.

— Вы про эту жару? — отозвался он. — Некоторые сказали бы, что это как жить на поверхности Солнца. А я бы сказал — внутри Солнца. Господи помилуй, как вам всем тут вообще удается функционировать?

Она откинулась на спинку стула, прелестная смуглая шея изогнулась на фоне кованого железа.

— Мне никогда не бывает слишком тепло, — сообщила она.

— Значит, вы безумны.

Она рассмеялась. Он смотрел, как смех бежит вверх по ее горлу. Она закрыла глаза и сказала:

— Вы ненавидите жару, но все-таки вы здесь.

— Да.

Она открыла глаза, слегка наклонила голову, посмотрела на него:

— Почему?

Он подозревал (да нет, он точно знал): то, что он чувствовал к Эмме, — это была любовь. Это была любовь. А значит, то чувство, которое возбудила в нем Грасиэла Корралес, следует назвать вожделением. Но вожделением совсем не таким, какое он когда-нибудь испытывал. Видел ли он когда-нибудь такие темные глаза? И она делала все с такой удивительной томностью: ходила, курила сигары, брала карандаш. Так легко было представить томные движения ее тела, обвивающегося вокруг его собственного. Как она впускает его в себя, нескончаемо выдыхает ему в ухо. Ее томность была точностью, а не леностью. Время над этой томностью не властно: это она сама подчиняет себе время. Скручивает его в пружину и раскручивает, когда захочет.

Неудивительно, что монахини, воспитывавшие его, так страстно обрушивались на грех похоти и грех алчности. Эти грехи могут разъесть тебя вернее рака. И убить тебя вдвое быстрее.

— Почему? — переспросил он, чуть не потеряв нить беседы.

Она с любопытством глянула на него:

— Да, почему?

— Работа, — кратко пояснил он.

— Я приехала по той же причине.

— Чтобы скручивать сигары?

Выпрямившись на стуле, она кивнула:

— Они платят здесь куда больше, чем в Гаване. Я почти все отсылаю домой, родным. Когда моего мужа выпустят, мы решим, где нам жить.

— О, — произнес Джо, — вы замужем?

— Да.

Он и правда заметил проблеск торжества в ее глазах — или ему только почудилось?

— Но ваш муж в тюрьме.

Еще один кивок.

— Но не за то, чем занимаетесь вы.

— А чем я занимаюсь?

Она помахала рукой в воздухе:

— Мелкими грязными преступленьицами.

— Ах, вот я чем, оказывается, занимаюсь. — Он кивнул. — А то я все никак не мог понять.

— Адан борется за нечто большее, чем он сам.

— И какой за это срок дают?

Ее лицо помрачнело: время шуток прошло.

— Его пытали, чтобы он выдал сообщников — меня и Эстебана. Но он им ничего не сказал. Несмотря на все, что они с ним делали. — Она выдвинула нижнюю челюсть вперед, глаза ее сверкнули, точно давешние молнии, чьи тонкие зигзаги они видели на горизонте. — Я посылаю деньги на родину не своей семье, потому что семьи у меня нет. Я посылаю их семье Адана, чтобы они смогли выкупить его из этой паскудной тюрьмы и вернуть его мне.