Ночь молодого месяца

- Там увидим, - сказал Максим. Нажав кнопку, он через секунду вытащил из ящика микротом, чмокнул Ольгу и убежал в лабораторию - пробовать новый инструмент. Ольга же сидела еще долго, почти до заката, заварила себе новую порцию чая. Будучи человеком благоразумным и запасливым, она сотворила с десяток хрустальных розеток для варенья (Родион бьет их немилосердно, а есть из пластмассовых не так приятно), затем подарила себе запас фотобумаги и несколько отличных объективов - Ольга работала фотографом в журнале мод. Наконец, решив, что неплохо будет проветрить голову перед сном, она вынула из реструктора сборник детективных повестей XX века.

Было совсем темно, когда вернулся Максим, сияя блаженством и потирая руки на ходу. Рассохин не только засматривал в глаза, но и сулил отдать за микротом половину своих смен на главном регенераторе. Другие не отставали: наутро Максим должен был сотворить еще шесть копий микротома Мейсснера, зато главный регенератор принадлежал ему безраздельно…

Совместными усилиями они загнали Родиона спать и легли сами, посмеиваясь и обсуждая план трехдневной прогулки на байдарках по маршруту, предложенному одним из коллег Ольги. А в саду, на дощатом столе, стыл под жасмином ящик, способный завалить всю землю императорскими коронами, шоколадом и транзисторными схемами любого предназначения.

…Гравиход опустился, подмяв одуванчики. Максим с Ольгой отставили недопитые стаканы и смотрели, как приближается Бхасур. Он шел по колено в траве меж двумя рядами яблонь, с которых ветер уже начинал стряхивать спелые плоды. Шел и смотрел, как в нежной полутьме сумерек пили чай самые счастливые люди на Земле, зркусывая сыром, яблоками и медом. Только чайничек для заварки был другой, затейливый, из черненого серебра. Да на кустах жасмина давно осыпались цветы.

- Садитесь, - сказал Максим. - Можете сразу спрашивать, а потом пить чай. Можете…

- Но чай я выпью обязательно, - улыбнулся Бхасур, садясь и сразу же придвигая к себе зеленый сыр.

- Хорошо, тогда я спрошу, - сказала Ольга. - Как поживает Медицинский мозг?

- По-старому.

- Вы хотите сказать, что…

- Да. Никаких изменений в сигналах. Все та же пара людей, самая счастливая на Земле. Вот только ваш Родион поначалу дал какую-то непонятную кривую, огромный взлет. Потом линия круто пошла вниз… и недавно опять поднялась. До прежнего уровня.

Максим с Ольгой переглянулись, как заговорщики, - смущенно и лукаво.

- Вы уж простите нас, Бхасур… Но у мальчика недавно был день рождения, и мы…

- Подарили ему вашу машинку.

- Он сначала был на седьмом небе, понаделал себе рыцарских лат, золотых монет… начитался, знаете ли…

- А потом ему надоело, и он забросил реструктор, так что мы можем вам вернуть…

- А Родька теперь строит из песка и сучьев запруды на ручье, как бобер! - решительно закончила Ольга. И не удержавшись прыснула в ладонь.

ПАМЯТЬ

Недавно я впервые в жизни обратился к психиатру.

Чувство, охватившее меня при входе в его кабинет, нисколько не напоминало ту щемящую тревогу, которой обычно полны приемные врачей. Наоборот, мне захотелось поскорее окунуться в зеленый свет больших папоротников, что так уютно сомкнулись над глубокими креслами. И сам врач, восседающий в своем светлом тропическом уголке - великий Валентин Вишневский, - казался удивительно «своим парнем». Молодой, с мягкими нервными глазами на худом носатом лице, с нежной и длинной мальчишеской шеей, выступающей из открытого ворота белой рубахи, - неужели ему ведомы шахты человеческой души? Назвать бы его не доктором, а просто Валиком, да пригласить в мою гасиенду пить чай на веранде и слушать ночной концерт леса…

- Здравствуйте, вы, наверное, Иржи Михович?

- Да, доктор.

- Зовите меня просто Валик… Что вы стоите? Хотите лимонаду? Астро-кола?

- Если вы уж так любезны, рюмочку коньяку.

- С удовольствием.

Он поставил на стол две старинные рюмки из хрупкого стекла.

- Двенадцатилетний… Ну, выкладывайте, Иржи. Как говорится, каким ветром вас занесло в мою келью?

Я прекрасно понимал, что вся эта увертюра преследует одну цель: заставить пациента довериться, погасить его болезненную настороженность. Но следует отдать справедливость - увертюру играл мастер. Разве можно передать на бумаге полурадостные, полувиноватые улыбочки Вишневского, его дружеские, ласковые манеры, его чуть звенящий голос, одинаково далекий и от заискивания и от фамильярности?

Однако я и не собирался ничего скрывать.