Ночь на 28-е сентября

– Как, папa, и вы знали все это? и вы допустили любимца вашего сделать подобную вещь?

– Я сделал более, – отвечал папa, продолжая смеяться. – Но довольно пока. Совещание наше продолжалось слишком долго, и другие занятия, конечно, менее важные, чем преступления презренного Старославского, призывают меня в мой кабинет.

Не дав мне времени опомниться, отец поклонился с комическою важностью и вышел вон.

Я не узнала ничего нового, но тем не менее мне стало легче, Sophie; тяжелый камень спал с сердца. Какое счастье не презирать никого – я говорю, не презирать, потому что во всех поступках Старославского участвовал папa: не служит ли участие это достаточным ручательством за всякого постороннего человека, по крайней мере, в глазах дочери? Уверена, что и ты, chиre amie, согласна с моим мнением и сделала бы то же. Но кто же эта девушка, эта дочь мещанки? и если Старославский не любит ее, к чему похищение? А этот мститель?… А Купер?… В таком расположении духа отправилась я к ожидавшему меня обществу…

Во время чая царствовало всеобщее молчание; на лицах семейства Грюковских изображалось беспокойство; все, казалось, ожидали чего-то. Я вспомнила о предложении Купера и обещала себе воспользоваться этим обстоятельством и позабавиться насчет поэта. «Непростительно!»– скажешь ты; но что же делать, друг мой, когда в деревне так мало развлечений! Я сообразила уже новый и предательский план нападения на Купера, как вдруг за дверью раздался громкий стук шагов, послышался густой мужской бас, и, в сопровождении отца, вошел в столовую гигант, лет сорока пяти, в коротком сюртуке, застегнутом до горла a la militaire,[57] с претолстою цепью, привешенною вдоль груди. Волосы гиганта были фиолетового цвета, усы черные, как уголь, а щеки, ma chиre, и подбородок синие, но совершенно синие!..

– Авдей Афанасьич! – воскликнула Агафоклея Анастасьевна.

– Моn cousin! – вскричали порознь все кузины.

– Авдей Афанасьич, – сказал отец, подводя ко мне гиганта, который топнул ногою, шаркнул, проговорил «очень рад» и, взяв стул, осмотрел его и уселся на нем осторожно. Затем последовало продолжительное молчание.

– Кто это? – спросила я вполголоса у сидевшей возле меня Антонины.

– Соперник Старославского, – отвечала мне кузина, скривив рот в знак насмешки.

Бедная думала поразить меня ответом, который, не знаю почему, произвел на ум мой действие совершенно противоположное тому, которого она ожидала. Как странно! Но чем больше всматривалась я в фиолетовые волосы Авдея Афанасьича, тем невозможнее казалось мне, чтоб он был соперником Старославского. Гость видимо желал заговорить со мною; он долго не спускал с меня красноватых глаз своих, наконец покачнулся на стуле и ревнул:

– Как хороши места-с!

– Что-с? – спросила я, не понимая гостя.

– Как хороши места-с! – повторил он.

– Какие места?

– Все отъёмнички-с.

– Как отъёмничкй?

– Теплые-с.

Я посмотрела с недоумением на отца, который, не знаю, с намерением ли или без намерения, повернулся в другую сторону.

– Что шаг, то остров-с, что шаг, то остров-с, и все мошки-с, – продолжал гость, подвигаясь ко мне ближе.

– Но где же это? – спросила я наконец, не понимая, про какие острова мне говорит Авдей Афанасьич.

– На большом протяжении-с!

– То есть на Днепре, вероятно…

– О, нет-с! Помилуйте! Днепр дрянь. Напротив того-с, выжелятник мой дозрил места и говорит сплошное-с, а есть другая речка-с, будет от нас этак влеве, так, можно сказать, рассадник настоящий, и озимь-с в этом году, как в нарок, подалась в ту же сторону… места, можно сказать, царские…

– А вы любите хорошее местоположение, Авдей Афанасьич?

– Как же не любить, помилуйте-с! Да ведь на этом живем-с.

– Вы, верно, также прибрежный житель Днепра.

– Напротив, терпеть его не могу.

– Днепра?

– Бог с ним! помилуйте, что в нем?

– В Днепре? – спросила я с удивлением.

– Именно-с.

– Но что же может быть живописнее берегов его?

– Горы да скалы!

– Ну да, конечно, горы, скалы и леса, к нему прилегающие.

– Да что в них, скажите на милость? Да ввались в эти трущобы стая, в неделю не вызовешь; а сунься кто из псарей, на рожон наткнется, как пить даст.

В порыве энтузиазма гость прочел такую диссертацию насчет Днепра и в таких выражениях, о которых я еще никогда не слыхала. Слушая его, я знаками звала на помощь Купера, который вышел наконец из своей летаргии и, вмешавшись в разговор, дал мне возможность мало-помалу отдалиться от их обоих.

– Не правда ли, что преоригинальный общий родственник наш? – спросила у меня Антонина.

– А разве он родня и нам?

– Не близко, но родня, – отвечала насмешливо кузина, думавшая, конечно, уколоть меня.

– Тем лучше, потому что Авдей Афанасьич кажется мне предобрым человеком, – сказала я очень серьезно.

– Следовательно, он вам нравится, Nathalie?

– Я не знаю, как вы понимаете это слово; если же нравиться – значит внушать симпатию, то родственник наш мне очень нравится.

– Кто бы подумал?

– Отчего же?

– Оттого, что он совершенный медведь, кузина!

– Не блестящ, это правда; не танцует, и это может быть.

– Напротив, танцует и поет и нравится женщинам, – прибавила Антонина.

– Не удивляюсь нимало.