Ночь печали

Малинцин, как и Франсиско, бросилась в кусты. Ее вырвало. Старушка не отставала.

— Мой сын сильный и отважный. Вы его не видели?

Кто-то вышел из-за деревьев.

— Лапа Ягуара! — воскликнула Малинцин.

— Жив и готов сражаться, — ответил он.

— Мой сын, мой сын, где он? — бросилась к нему старушка. — Ты видел моего сына?

Выживших в битве вывели из дворца со связанными за спиной руками. Два стражника толкали пленников вперед копьями. Сын старушки высоко вздернул подбородок и глядел прямо на солнце. Его лицо было покрыто шрамами.

— Сыночек, сыночек! — Старушка бросилась к его ногам, но он не обратил на нее внимания.

Испанцы поставили эшафоты для костров и сложили хворост у оснований столбов. Дров на всех пятьдесят пленников не хватило, поэтому испанцы привязали к каждому из столбов по десять пленников. Никто из них не пытался убежать, хотя Малинцин поступила бы именно так. От эшафота до леса было совсем недалеко, и, хотя беглеца могли застрелить, это все же был шанс умереть менее болезненной смертью, чем смерть на костре.

— Сыночек, сыночек! — плакала женщина.

— Надо заставить ее замолчать, — сказал Кортес.

— Если мне позволено будет перевести, — сказала Малинцин, выходя вперед, — эта женщина говорит, что ее сын — принц, родственник Моктецумы. Так она мне сказала. Если его убьют, Моктецума покарает его палача.

— Донья Марина, ты превзошла сама себя, — рассмеялся Кортес. — Ее сын никакой не принц, а если бы и был принцем, то жить ему осталось недолго. Не делай ошибок, моя дорогая, и помни о том, кто твои друзья. Разве не ты предупредила меня?

— Я убью тебя, — пробормотала Малинцин на языке науатль.

— Что ты говоришь, дорогая?

— Кетцалькоатль так бы не поступил.

— Если кто-то и является Кетцалькоатлем, то это я. А поскольку я не Кетцалькоатль, то все это лишь выдумки для детей. Мы живем в жестоком мире и должны вести себя по-мужски. Разжечь костры!

— Разжечь костры! — пронеслось по рядам солдат.

Чолульцы горели целый день. Испанцы, семпоальцы, ксокотланцы, тласкальцы, все рабы, слуги и наложницы смотрели на это. Чолульским женщинам и детям тоже пришлось смотреть на казнь. Нуньес стоял с каменным лицом, прижав к груди Кай, чтобы она не могла этого видеть. «Помнить — это значит вновь испытывать страдания и превосходить эти страдания», — сказал он. Аду стоял рядом с Альварадо, пряча лицо в гриве коня Алонцо. Алонцо бил копытом землю. Губы отца Ольмедо двигались в молитве. Берналь Диас, усевшись на камень, попытался сосредоточиться на своей книге. Исла стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги. Он старался казаться стоиком, но губы у него дрожали. Он часто моргал. Франсиско нигде не было видно.

Тем вечером офицеры собрались в новой комнате Кортеса во дворце — касика Чолулы они тоже убили. Все кашляли, так как город окутали густые клубы дыма. В нос лезла вонь паленой плоти и жженой соломы. В городе выжили только женщины, дети и старики. Всем им клеймили лбы как будущим рабам.

— Ты слышал как тот индеец с лицом, покрытым шрамами, кричал: «Мешико!»? — отметил Исла. — Как будто армия столицы могла выскочить из укрытия и спасти его.

— Они все узурпаторы, восставшие против великого императора Карла Пятого. Пусть усвоят этот урок. — Кортес пребывал в отличном настроении.

— Трудно усвоить урок, если ты мертв, — буркнул Нуньес.

— Ты не христианин, — осадил его Исла. — Ты не понимаешь.

— Он христианин, — вмешался Ботелло. — Он выкрест. Я не христианин, но вот я спрашиваю Франсиско, наибольшего христианина из всех нас, и я спрашиваю у него, понимает ли он. А он не понимает.

— Франсиско дурак, — заявил Кортес.

— Благодарю вас сердечно, сеньор, — вышел вперед Франсиско, взяв себя в руки. — Я стремлюсь к глупости и всеми средствами пытаюсь преодолеть заносчивость тех, кто считает себя умнее других. Такой грех — грех вдвойне, ведь грешник думает, что непогрешим. Да не отделит же работа разума меня от человека или любого другого живого создания. Эта мысль достойна презрения.

— Это ты достоин презрения, Франсиско. Ты настолько жирный, что даже двигаться не можешь. Ты даже трусливее Альварадо. Ты жадный и отвратительный. Что хорошего ты вообще сделал? Тебе жаль дикарей, которые убивают своих же собратьев во время кровавых жертвоприношений. Ты, монах, поцеловал бы ты своего убийцу? Как тебе не стыдно, Франсиско!

— Так значит, сеньор Кортес, я низший из низших, как и все, кого я почитаю, начиная со Спасителя нашего Иисуса Христа. И все же я не понимаю, зачем убивать столько людей.

— Сыночек, сыночек! — донеслось с улицы.

Старушка до сих пор бродила по городу, зовя своего ребенка.

— Она будет надоедать нам, — сказал Исла, — если мы не заставим ее замолчать.

— Уберите кто-нибудь эту старую дуру с улицы. — Кортес повернулся к Берналю Диасу, а тот и рад был уйти отсюда. — Утопи ее в колодце.

— Но господин, капитан, команданте, я же писатель!

— Берналь Диас, твои руки не чище наших. Делай, что тебе говорят. Mañana nos vamos de este sitio del demonio, comprende? Завтра мы покинем это богом забытое место, понятно? Сейчас ты здесь, а не на страницах какой-то книги.