Ночь предопределений

Он думал о ней, сравнивал ее с Ритой, уже где-то переодевшейся, уже бесшумно и умело хлопочущей у стола, и прислушивался к тому, о чем говорил Гронский. Начала он не застал, а теперь Гронский рассказывал о своей поездке в Ростов, ни много ни мало — в 1927 году, о выступлениях в тамошнем цирке, и Феликс не мог понять, что к чему, тем более, что маэстро увлекся и очень живописно, с подробностями, изображал ту весну, тот зеленый, кипящий садами пригород, где он снял квартиру, вернее — комнату в доме одинокой хозяйки… Эти подробности-то и были для него в особенности ярки, он смаковал их, без особенного желания перейти к главному, но в конце концов добрался до своего выступления, после которого тут же, на арене, среди рукоплесканий, вложенной в букет записочкой его пригласили в дом к университетскому профессору, психологу, где в тот же вечер, но несколько позже, должен был состояться сеанс ясновидения. («Ага, подумал Феликс, все-таки ясновидение…») Он поехал. Собрался небольшой кружок знакомых профессора, привезли медиума — молодую женщину, хрупкую, с очень бледным, нервным лицом. Погасили свет, зажгли свечи, Гронского попросили придумать задание. Он был чужаком среди собравшихся, наверняка никто из них не знал его адреса, и он предложил определить, где он остановился. Женщина принялась описывать улицы, перекрестки, дома — все, что ей встречалось по мере приближения к объекту, — разумеется, мысленного приближения. Так она достигла пригорода, садика, окружавшего дом, приотворенной внутрь калитки…

— И здесь я сказал — стоп!.. — Гронский ладонью накрыл свой стакан и с веселым торжеством огляделся. — Стоп! — сказал я, то есть не сказал, а подумал. До сих пор все было примерно так, примерно правильно, хотя в общем-то достаточно было представить, что я живу в пригороде, как остальное напрашивалось уже само собой: домики, заборчики, — это было всюду… Но дальше начиналась явная несуразица, вот с этой калитки. Дело в том, что моя хозяйка, медицинская сестра, в тот день дежурила в больнице, а перед тем, как уйти, она всегда плотно затворяла калитку, закрывала ее на задвижку и меня просила делать то же самое… Медиум описала дорожку до крыльца, потом мою комнатку, распахнутое в сад окно, стол — и на нем банку с букетом сирени… Между тем никакой банки с букетом у меня не было и быть не могло, мы с хозяйкой ушли из дома одновременно и довольно рано… Что же до окна, то хозяйка еще не выставила зимних рам, только собиралась… Короче, когда сеанс закончился, я обо всем этом рассказал, но чтобы, так сказать, удостовериться воочию, мы наняли двух извозчиков и поехали ко мае, через весь Ростов…

Гронский поднес ко рту стакан, чуть отхлебнул и, смакуя, лизнул языком повлажневшие губы. Пот катил с него градом. Рита подала ему свежий платок. Она хозяйничала: из того же, что и платок, объемистого чемодана появилась коробка с чашечками немецкого фарфора, серебряные ложечки — круглые, с крученой ручкой, и отливающая глухим медным блеском турецкая мельница, от которой ударило таким кофейным ароматом, какого, наверное, убогая эта гостиница и не слыхивала… Чудный старик, неожиданно подумал Феликс. Хоть в пустыне, хоть на краю земли, а остается самим собой: чашечки, ложечки, мельница — и не электрическая, а ручная, наверняка завезенная когда-то из Стамбула, дающая не крупный и не мелкий помол, а как раз то, что нужно… Кофейная мельница и молоденькая любовница, которая в зной варит кофе, а в сырую осень, когда в гостиницах еще не топят, а ревматические суставы начинают ныть, — согревает своим телом, гонит по жилам кровь…

— И что бы вы думали? Кто оказался посрамленным? Я, который все знал, или она, которая ничего не знала?.. — Спиридонов, преданными, немигающими глазами следивший за Гронским, на ощупь выковыривал из новой бутылки припечатанную сургучом пробку. Наконец, это ему удалось, и он так же, не глядя, отлил себе полстакана. Вино булькало. Гронский поморщился, не прерывая рассказа. — Так вот: мы подъехали к моему дому и увидели, что калитка приотворена… Мы вошли в мою комнату — вход в нее был отдельный, боковой — и увидели на столе, на белой скатерти банку с водой и в ней — роскошный букет сирени. И окно, распахнутое в благоухающий ночной сад.

Он мастерски выдержал паузу.

— Все объяснилось просто, — с благодушным смешком сказал Гронский. — Моя хозяйка неважно почувствовала себя на дежурстве, ее отпустили. Дома она проглотила пару таблеток, отлежалась и затеяла предмайскую уборку… Вот вся разгадка.

— Да, но от этой разгадки все остальное как раз и становится вдвойне загадочным! — прищурился Карцев. — Насколько я понял, вашим примером вы хотите доказать…

— Что вы! — Гронский с преувеличенным испугом вскинул обе руки вверх. — Я ничего не хочу! Я только рассказываю, что произошло на моих глазах. И это единственный за мою жизнь случай, когда ничего нельзя объяснить…

— А телекинез? — спросил Феликс, потягивая из стакана. — Как вы относитесь к телекинезу?

— Это когда сигарету катают по столику?.. — Гронский снисходительно усмехнулся.