Ночь предопределений

Но тот, вероятно, не собирался уходить. Феликс слышал, как он поднялся, застелил кровать, как он раза три вышел и вернулся, с крайней осторожностью, не скрипнув дверью, и как затем с такой же осторожностью пододвинул громоздкое кресло к столу и принялся на нем что-то перекладывать, приглушенно шелестя бумагами, вздыхая и выдувая сигаретный дым в распахнутое окно. Бомбист вообще был сегодня верх деликатности и товарищеской заботы, и когда Феликс ругнувшись про себя, повернулся и открыл глаза, он увидел первым делом рядом со злополучными штанами, на застлан ном газеткой стуле, стакан крепкого, темно-янтарного чая со стайкой осевших на донышко чаинок. Рядом на блюдце лежали в голубой обертке два кусочка рафинада. Сахар напоминал о самолете, завтраке, упакованном в целлофан, и надеждах, с которыми Феликс летел сюда...

Наверное, Сергей заметил, как Феликс поморщился.

— Выпейте,— произнес он очень серьезным, соболезнующим тоном.— Не знаю, как вам, а для меня чай с утра — первое дело... Только ваш-то совсем остыл. Хотите горяченького?

— Не надо,— сказал Феликс, прикрывая ладонью стакан. Интересно, что он помнит... знает о вчерашнем? Феликс скользнул по лицу Сергея, выражавшему, казалось, одну только готовность.

— Настоящий,— сказал Сергей,— Индийский. Да еще и с белым слоном... Это здесь-то! Потрясно, а?..— Он улыбнулся, довольный, от уха до уха. И Феликс улыбнулся тоже, вспомнив при этом о Рымкеш и своем презенте, который, по неведенью Сергея, вернулся к нему таким замысловатым путем.

Если он что-нибудь и помнил, этот бомбист, если он что-нибудь и чувствовал в связи со вчерашним, то, пожалуй, лишь оскомину от разговора после гипнотического сеанса. И теперь всячески стремился загладить, заглушить свою вину... Само по себе это желание было столь же трогательным и естественным, как и вчерашние ребяческие нападки, которые Феликс ему великодушно прощал, тем более, что. ведь и речь шла о чем-то действительно важном для молодого человека, о бескорыстном, что всегда вызывало у Феликса особенное доверие и симпатию.

И поэтому, перекинувшись парой незначащих слов после чая, он напрямик спросил, что за история приключилась... с Казбеком?.. Да, с Казбеком,— ведь это о нем хотел Сергей поговорить?.. Ну, вот... Так что за история?

Черт с ними, подумал он, мельком взглянув на брюки, пускай сохнут.

— История?— повторил Сергей.— Да, пожалуй... Вот именно что «история». Впрочем, «история» уже была, дело прошлое, и сейчас... Но с другой, с человеческой, так сказать, стороны — история-то, возможно, только начинается.

— Стоп,— сказал Феликс.— Сначала — сюжет. И по возможности без эмоций.

— Хорошо, я без эмоций...— несколько растерянно проговорил Сергей. Было видно, как он, смиряя «эмоции», готовые выплеснуться, внутренне напрягся, отчего мальчишеское лицо его потемнело и нахмурилось. Впрочем, он тут же овладел собой. Он подошел к столу, развязал тесемки на одной из папок, полистал бумаги, вырезки, одну выдернул из-под тугой скрепки — он делал все не спеша, с подчеркнутой методичностью, «без эмоций» так «без эмоций», но тут не выдержал, оборвал уголок,— ну да ладно, он погладил этот уголок пальцем, как гладят ушибленное место или место вокруг небольшой и внезапной ранки,— погладил и вернулся к изголовью кровати, где, пристроив подушку повыше, в ожидании расположился Феликс.

— Вот,— сказал Сергей, протягивая ему коротенькую вырезку из газеты.— Без эмоций.— И блекло усмехнулся — одними губами.

Феликс читал не спеша, процеживая слова, иной раз возвращаясь к предыдущей строке, пытаясь как бы восстановить первоначальный текст заметки,— еще не заметки, вернее, а письма, полученного редакцией, пытаясь его реконструировать,— сквозь стандартную правку, бесцветные слова и фразы, добраться до того состояния, в котором письмо это выпало из конверта, надрезанного ножницами, на стол зава отделом писем — и было листком, скорее всего из тетрадки, в линейку или клеточку, исписанным фиолетовыми или черными чернилами, каким-то особым, своим почерком, и как-то особо, по-своему начиналось и кончалось, и была в нем живая корявость кривой, но зеленой ветки, и может быть — нечаянный отпечаток слегка выпачканного в чернилах пальца, и может быть — даже собственный, не истребленный почтовой дорогой запах... Это мешало читать, мешало ухватывать простой и явный смысл заметки, то есть то самое, ради чего усилиями редакционных работников полученное письмо и было преображено в рассчитанную на многие тысячи читателей заметку.

Он прочитал, вернулся к началу и прочел вырезку из газеты еще раз: