Ночь. Рассвет. Несчастный случай

К тому же, этот врач пришел только для того, чтобы доконать больных. Я слышал, как он орал на них, что они лентяи и просто хотят валяться в постели. Мне захотелось схватить его за горло и придушить. Но у меня не оставалось ни сил, ни мужества. Я был прикован к смертному одру моего отца. У меня заболели руки, так я их стиснул. О, задушить бы врача и остальных! Сжечь весь мир! Убийцы моего отца! Но крик застрял у меня в горле.

Когда я вернулся с раздачи хлеба, я застал отца плачущим, как ребенок: «Сынок, они меня били!»

«Кто?»

Я подумал, что он бредит.

«Гим, француз… и поляк… они били меня».

Еще одна рана на сердце, еще одна ненависть. Утрачена еще одна жизненная опора.

«Элиэзер… Элиэзер… скажи им, чтобы они меня не били… Я ничего не сделал… Почему они опять меня побили?»

Я начал ругать его соседей. Они посмеялись надо мной. Я обещал им хлеб, суп. Они хохотали. Потом они рассердились. Они заявили, что больше не могут терпеть моего отца, так как он не в состоянии выходить наружу, чтобы оправляться.

На следующий день он пожаловался, что они забрали его хлебный паек.

«Пока ты спал?»

«Нет, я не спал. Они набросились на меня. Они схватили мой хлеб… и они снова избили меня… Я больше не могу это вынести… каплю воды…»

Я знал, что ему нельзя пить. Но он так долго умолял меня, что я дал ему воды. Вода для него была самым страшным ядом, но что еще я мог для него сделать? С водой ли, без воды, все равно это скоро кончится…

«Ты хоть пожалей меня..»

Чтобы я пожалел его! Я его единственный сын!

Так прошла неделя.

«Это, кажется, твой отец?» — спросил староста блока.

«Да».

«Он очень болен».

«Врач даже не подошел к нему».

«Теперь врач не может ничего для него сделать. И ты тоже не можешь».

Он положил свою огромную волосатую ручищу мне на плечо и добавил: «Послушай меня, мальчик. Не забывай, что ты в концентрационном лагере. Здесь каждый человек должен бороться за себя и ни о ком другом не думать. Даже о своем отце. Здесь нет ни отцов, ни братьев, ни друзей. Каждый живет и умирает в одиночку. Я дам тебе маленький совет — не отдавай свой хлебный паек и суп твоему старому отцу. Ты ему уже ничем не поможешь. А себя ты убиваешь. Наоборот, ты бы должен съедать его порцию».

Я слушал его, не перебивая. «Он прав», — думал я в глубине души, хотя и не осмеливался признаться себе в этом. «Уже слишком поздно спасать твоего старого отца, — говорил я себе. — Тебе следует съедать два хлебных пайка, две порции супа».

Всего доля секунды, а я уже чувствовал себя виноватым. Я побежал раздобыть немного супа для отца. Но он не хотел супа. Он хотел только воды.

«Не пей воду… съешь немного супа…»

«Я горю… почему ты так жесток ко мне, сынок? Воды…»

Я принес ему воды. Потом я вышел из блока на перекличку, но вернулся обратно. Я взобрался на верхнюю койку. Инвалидам разрешалось оставаться в блоке. Раз так, то я сам буду инвалидом, я не оставлю своего отца.

Кругом стояла тишина, нарушаемая только стонами. Перед блоком эсэсовцы отдавали приказания. Между койками проходил офицер. Отец стал умолять меня: «Сынок, воды… Я весь горю… живот…»

«Тихо там!» — заорал офицер.

«Элиэзер, — продолжал отец, — воды…»

Офицер подошел к нему и закричал, чтобы он замолчал. Но мой отец не слышал его. Он по-прежнему звал меня. Офицер отвесил ему по голове сильный удар дубинкой.

Я не шевельнулся. Я боялся. Мое тело боялось, что и его ударят.

Тогда отец прохрипел что-то, это было мое имя: «Элиэзер».

Я видел, что он все еще прерывисто дышит.

Я не шевелился.

Когда я спустился вниз после переклички, я заметил, что его губы дрожат, как будто он что-то бормочет. Я больше часа простоял над ним, запечатлевая в памяти его залитое кровью лицо, его разбитую голову.

Потом я улегся спать. Я взобрался на свою койку над моим отцом, который все еще жил. Было 28 января 1945 года.

Я проснулся на рассвете 29 января. На месте моего отца лежал другой инвалид. Наверное, отца забрали еще до рассвета и отнесли в крематорий. Возможно, он еще дышал.

На его могиле не читали молитв. В его память не зажигались свечи. Его последним словом было мое имя. Зов, на который я не ответил.

Я не плакал, и меня угнетало то, что я не могу заплакать. Но у меня не осталось слез. А если бы я сумел обследовать все укромные уголки моего слабеющего сознания, то на самом дне души я бы нашел что-то вроде — наконец-то свободен!

Я пробыл в Бухенвальде до одиннадцатого апреля. Мне нечего сказать о моей жизни в этот период, она больше не имела значения. После смерти отца меня уже ничего не трогало.

Меня перевели в детский блок, нас было там шестьсот человек.

Фронт придвигался все ближе.

Я проводил дни в состоянии полного безделья. Но одно желание у меня оставалось — есть. Я больше не думал ни об отце, ни о матери.

Время от времени я мечтал о капле супа, о лишней порции супа…

Пятого апреля колесо истории повернулось.

Это произошло во второй половине дня. Мы стояли в блоке, ожидая эсэсовца, который должен был прийти и пересчитать нас. Он опаздывал. Такой задержки не помнили за всю историю Бухенвальда. Должно быть, что-то случилось.