Ночь. Рассвет. Несчастный случай

Что-то подсказывало мне, что в конце того пути, по которому мы пойдем вместе, я встречу другого человека, очень похожего на меня, и я его возненавижу.

— Я посланец, — сказал он.

Я почувствовал, что бледнею. Мое предчувствие было верным. Он был посланцем, человеком, посланным судьбой, и я ни в чем не мог отказать ему. Я должен был пожертвовать для него, даже надеждой, если он потребует.

— Вам нужно мое будущее? — спросил я. — Но зачем оно вам?

Он снова улыбнулся, но холодно и высокомерно, как человек, обладающий властью.

— Можешь себе представить, что в моих руках оно обернется сплошным воплем, — сказал он, и глаза его страшно сверкнули. — Вначале оно станет воплем отчаяния, потом воплем надежды. И, наконец, раздастся вопль торжества!

Я сел на кровать, уступив ему единственный в комнате стул, но он продолжал стоять. В хасидских легендах посланец всегда изображался стоящим как будто его тело должно служить связующей нитью между небесами и землей. Он стоял передо мной в своем плаще, казалось, он никогда не снимает его, и плащ стал неотъемлемой частью его тела. Голова его склонилась к правому плечу, глаза сверкали яростью. И он начал рассказывать мне о Движении.

Он непрерывно курил. Но даже зажигая новую сигарету, он продолжал искоса поглядывать на меня и не умолкал ни на минуту. Он говорил до рассвета, а я слушал его, разинув рот. Точно так же, словно ребенок, я слушал седого учителя, который открывал мне таинственный мир кабалы, где каждая мысль — это история, а каждая история, даже если она связана с жизнью духа, — подобна отблеску вечности.

В ту ночь Гад рассказал мне о Палестине и о давней мечте еврейского народа — возродить независимую родину, такую, где каждый человек чувствовал бы себя свободным. Он также поведал мне об отчаянной борьбе, которую Движение вело с англичанами.

— Британское правительство послало сто тысяч солдат, чтобы поддержать так называемый порядок. Нас в Движении не больше сотни, но мы внушаем им страх. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы заставляем англичан — да, англичан, — дрожать! — Казалось, его сверкающие темные глаза наводили страх на сто тысяч человек, одетых в военную форму.

Я впервые услышал рассказ, в котором евреи не были теми, кто должен бояться. До сих пор в моем представлении евреи скорее олицетворяли собой трепет истории, нежели тот ветер, который заставляет ее трепетать.

— Парашютисты, полицейские собаки, танки, самолеты, автоматы, палачи — все они боятся. Святая Земля превратилась для них в страну страха. Они не осмеливаются выходить на улицы по ночам, взглянуть в глаза девушке — ведь она может пальнуть им в брюхо, погладить ребенка по голове — а вдруг он швырнет в них ручную гранату. Они опасаются говорить и молчать. Они боятся.

Час за часом Гад рассказывал мне о голубых ночах Палестины, об их спокойной безмятежной красоте. «Ты выходишь вечером с женщиной, ты говоришь ей, что она прекрасна и что ты любишь ее — и двадцать столетий слушают твои слова. Но для англичан ночь лишена красоты. Для них каждая ночь раскрывается и захлопывается, как могила. Каждую ночь мрак поглощает двоих, троих, дюжину солдат, они исчезают навсегда».

Потом Гад рассказал о той роли, которая отводилась мне. Я должен был бросить все и уехать с ним, чтобы присоединиться к борьбе. Движение нуждалось в новых бойцах и подкреплениях. Ему требовались молодые люди, которые были бы готовы отдать свое будущее. Их общая жертва принесет свободу Израилю, иное грядущее Палестине.

Я никогда раньше не слышал ничего подобного. Мои родители не были сионистами. Для меня Сион был священным идеалом, мессианской надеждой, молитвой, биением сердца, но не местом на карте или политическим лозунгом, за который убивают и умирают.

Рассказы Гада совершенно ошеломили меня. Он казался мне принцем еврейской истории, легендарным посланцем судьбы, пришедшим разбудить мое воображение, сказать людям, для которых прошлое теперь стало религией: «Придите, придите! Будущее примет вас в свои объятья. Отныне вас больше не будут унижать, преследовать и даже жалеть. Вы перестанете быть пришельцами, узниками чужого времени и чужой страны. Придите, братья, придите!»

Гад умолк и подошел к окну, взглянуть на приближающийся рассвет. Тени растаяли, и бледный изможденный свет цвета стоячей воды проник в мою комнатушку.

— Я принимаю твое предложение, — сказал я.

Мои слова прозвучали так тихо, что Гад, казалось, не слышал. Он по-прежнему стоял у окна и, помолчав минуту, повернулся ко мне и сказал:

— Светает. В нашей стране рассвет совсем другой. Здесь он серый, а в Палестине алый, как пламя.

— Гад, я согласен, — повторил я.

— Я слышал, — сказал он с улыбкой, похожей на парижский рассвет. — Через три недели ты уедешь.

Осенний ветерок, задувавший в окно, заставил меня поежиться.

«Еще три недели, — подумал я, — прежде чем я погружусь в неведомое». Наверное, я вздрогнул не столько от ветра, сколько от этой мысли.