Ночь. Рассвет. Несчастный случай

Моя бабушка была простой, набожной женщиной, которая видела Бога повсюду — даже в зле, даже в наказании, даже в несправедливости. Никакое событие не могло ее заставить сократить молитвы. Ее кожа походила на белый песок пустыни. На голове она носила огромную черную шаль, с которой, похоже, никогда не могла расстаться.

— Тому, кто не забывает Бога, не холодно в могиле, — сказала бабушка.

— Что же его согревает? — настаивал я.

Ее тонкий голос перешел в шепот — это был секрет: «Сам Господь». Добрая улыбка озарила лицо бабушки до самой шали, покрывавшей ее лоб. Она всегда улыбалась так, когда я задавал вопрос с очевидным ответом.

— Это что, значит, Бог лежит в могилах, с мужчинами и женщинами, которых похоронили?

— Да, — заверила меня бабушка. — Это Он их согревает.

Я помню, что странная грусть нахлынула тогда на меня. Мне стало жалко Бога. Я подумал: «Он несчастнее человека, который умирает только раз, и его хоронят только в одной могиле».

— Бабуля, скажи, а Бог тоже умирает?

— Нет, Бог бессмертен.

Ее ответ обрушился на меня, как удар. Мне захотелось плакать. Бога хоронят заживо! Я бы предпочел поменяться ролями, считать, что Бог смертен, а человек живет вечно. Лучше думать, что когда человек делает вид, будто умирает — это Бога засыпают землей.

Катлин коснулась моей руки. Я отпрянул.

«Не трогай меня», — сказал я ей. Я думал о моей бабушке. Ведь невозможно по-настоящему вспомнить покойную бабушку, если ты не один, и если девушка с черными волосами — черными, как бабушкина шаль — трогает тебя за руку.

Внезапно я понял — в улыбке бабушки таился смысл, которому предстояло оказаться в будущем. Бабушку мой вопрос не беспокоил, она знала, что ее не коснется холод могилы. Ее тело не было погребено, его предали ветру и развеяли на все четыре стороны. И это ее тело — белое и черное тело моей бабушки — хлестало меня по лицу, будто в наказание за то, что я забыл. Нет, бабушка! Я не забыл. Всякий раз, когда мне холодно, я думаю о тебе, только о тебе.

— Пойдем, — сказала Катлин. — Я замерзаю.

Мы двинулись дальше. Ветер резал нам лица, но мы шли вперед, не прибавляя шагу. Наконец мы остановились на бульваре Сен-Жермен, напротив Дю Мажо.

— Пришли, — сказала она.

— Ты здесь живешь?

— Да. Хочешь подняться?

Я с трудом удержался, чтобы не сказать «нет». Мне так хотелось остаться с ней, разговаривать с ней, трогать ее волосы, увидеть, как она засыпает. Но я боялся разочароваться.

— Заходи, — настаивала Катлин.

Она открыла тяжелую дверь, и мы, поднявшись на один лестничный пролет, вошли в ее квартиру.

Я промерз. И я думал о моей бабушке, лицо которой было белым, как прозрачный песок пустыни, а шаль черной, как беспроглядная ночь кладбища.

— Кто ты?

Я едва слышал свой голос. Тысячи игл впрыскивали огонь в мою кровь. Я изнывал от жажды, у меня был жар. В горле пересохло, вены едва не лопались. И все же, холод не покидал меня. Мое тело сотрясали судороги, оно трепетало, словно дерево в бурю, словно морской ветер, словно море в голове безумца, пьяницы, умирающего.

— Кто ты? — снова спросил я, а зубы мои стучали. Я чувствовал, что в комнате кто-то есть.

— Сиделка, — ответил незнакомый голос.

— Воды, — сказал я. — Я хочу пить. Я горю. Пожалуйста, дай мне воды.

— Тебе нельзя пить, — ответил голос. — Тебе плохо. Если ты попьешь, тебя вырвет.

Невольно, я тихо заплакал.

— Ну, сейчас, — сказала сиделка, — я хочу смочить тебе лицо.

Она обтерла мне лоб, а потом губы мокрым полотенцем, которое вспыхнуло, едва коснулось моей кожи.

— Который час? — спросил я.

— Шесть.

— Вечера?

— Да.

Я подумал: «Когда доктор Рассел приходил меня проведать, до полудня было еще далеко. Шесть уколов пенициллина, а я и не заметил».

— Тебе больно? — спросила сиделка.

— Я хочу пить.

— Это тебе из-за температуры пить хочется.

— У меня все еще высокая температура?

— Да.

— Какая?

— Высокая.

— Я хочу знать.

— Я не имею права говорить тебе. Такой порядок.

Дверь открылась, кто-то вошел. Шепот.

— Итак, мой друг, что ты хочешь сказать?

Доктор Рассел старался держаться небрежно.

— Я хочу пить, доктор.

— Враг не хочет отступать, — сказал он. — Ты должен держаться.

— Он победит, доктор. Он не страдает от жажды.

Я подумал: бабушка меня бы поняла. В газовой камере не было ни воздуха, ни воды, и там было жарко. Жарко было в той комнате, где сине-багровые тела смяли сине-багровое тело бабушки. Как и я, она, должно быть, открывала рот, чтобы глотнуть воздуху, глотнуть воды. Но там, где она находилась, не было воды, и там не было воздуха. Она пила только смерть, подобно тому, как мы глотаем воду или воздух — рот разинут, глаза закрыты, пальцы стиснуты.

Неожиданно я ощутил странное желание — заговорить во весь голос. Рассказать о бабушкиной жизни и смерти, описать ее черную шаль, которая, бывало, пугала меня. Бабушка приободряла меня простой, ласковой улыбкой, она была моим прибежищем. Всякий раз, когда отец бранил меня, она вмешивалась: «Отцы — они все такие, — объясняла она, улыбаясь. — Сердятся из-за пустяков».