Ночь с Ангелом

Часовенка, строительством которой руководил священник местного прихода отец Михаил, а бригадиром строителей был заключ… воспитанник колонии усиленного режима Анатолий Самошников, статья сто восьмая, часть вторая, была уже закончена и торжественно освящена в присутствии начальства колонии для несовершеннолетних преступников и прибывших из Ленинграда представителей Главного управления внутренних дел и Областного отдела народного образования.

Симпатичная часовня четко и благостно впечатывалась в фон высокого серого бетонного забора с витыми спиралями колючей проволоки по самому верху.

Открытие и освящение часовни случайно совпали с указом о частичной и выборочной амнистии, что позволило отцу Михаилу всенародно объявить это Волей Божьей!..

При этих словах отца Михаила две сотрудницы ОблОНО и один полковник милиции, боязливо поглядывая по сторонам, стыдливо перекрестились.

М-да… В То Время — начало девяностых — обращение к Богу еще не стало таким массовым и фальшивым явлением, как в последние несколько лет, и поэтому я ничуть не усомнился в искренности этих троих смельчаков…

— Звали, Михаил Александрович? — негромко произнес Толик за спиной у отца Михаила.

Тот вздрогнул от неожиданности, повернулся.

— О Господи… Как ты меня напугал, Анатолий. Я и не слышал, когда ты подошел, — улыбнулся священник.

— Это они могут! — сказал один высокопоставленный ленинградский милиционер в штатском, дохнув на отца Михаила хорошим коньяком. — А вот чтоб священнослужителя «отцом Михаилом» или, на худой конец, «батюшкой» назвать, так это у них, вишь ли, язык не поворачивается!

Вгляделся в слегка семитские глаза на русопятой физиономии Толика-Натанчика, заподозрил неладное и добавил с нехорошей улыбочкой:

— А может, тебе какая другая вера это не позволяет?

Толик посмотрел в сторону, тоскливо ответил:

— Нет у меня никакой веры.

Отец Михаил положил руку на плечо Толика, сжал покрепче, сказал ласково тому, в штатском:

— Он мальчик уважительный, хороший. Часовню строил. Вы уж извините нас. Пойдем, Анатолий, пойдем.

Завел Толика за часовню, прижал к себе, по голове погладил:

— Успокойся, сынок. Успокойся. Мало ли неумных, ограниченных и недобрых людей на свете… Их жалеть надо.

— Не надо, Михаил Александрович, — жестко сказал Толик. — Жалеть надо умных и добрых.

— Знаю, знаю… Все, мальчик мой, знаю. Вот что хотел сказать тебе: ты мамочку свою поддержи. Ты у нее один остался. Уж она, бедная Эсфирь Анатольевна, горькую чашу всю до дна осушила. Теперь лишь на тебя надежда.

— Это точно, — сказал Толик. — Спасибо вам за все, Михаил Александрович. Пацаны слышали, как вы с начальником колонии про мою амнистию говорили…

— Ладно, ладно. Дай тебе Господь, Анатолий, разума, спокойствия и Веры.

— Михаил Александрович, а можно я на прощание спрошу вас… Только вы не обижайтесь на меня.

— Спрашивай, конечно.

Отец Михаил знал, какой сейчас последует вопрос. Он его сам себе задавал тысячи раз!..

Знал, о чем сейчас спросит Толик. И не ошибся.

— Вот вы, Михаил Александрович, университет кончали, исторический факультет…

— И Духовную Академию тоже, — улыбнулся отец Михаил.

— Хорошо, пускай… А вот вы сами-то в Бога верите?

Отец Михаил помолчал, подумал, как лучше ответить, и спросил:

— Ты такую писательницу Веру Панову читал?

— Нет.

— Хорошая была писательница. У нее в повести «Времена года» у одного нашего архиепископа за границей, на каком-то конгрессе, спросили: «Ваше преосвященство, вот вы такой известный ученый, философ, современный человек, вы сами-то в Бога верите?» А он и ответил: «Я сопровождаю уходящую из мира идею, и в этом моя общественная функция». Сейчас, Толя, времена меняются с точностью до наоборот. Поэтому я отвечу тебе так: в наступающие дни Беззакония и Неверия я должен защищать возрождающуюся идею Веры, полагая это не только священным, но и своим чисто человеческим долгом… Не очень сложно?

— Ну, чего тут сложного, Михаил Александрович? — усмехнулся Толик-Натанчик. — Нужно просто кому-то очень-очень верить… Так?

Услышав ясность понимания Толиком своего хотя и искреннего, но чуточку помпезного заявления, отец Михаил на мгновение устыдился собственной нечаянной высокопарности и честно ответил:

— Да. И пожалуй, прав ты…

Как я понял из всего дальнейшего, это был последний день Толика-Натанчика Самошникова в колонии усиленного режима для несовершеннолетних преступников.

Ах, с каким наслаждением я воспользовался бы старинным кинематографическим приемом: детские (или юношеские…) годы героев повествования уходят в «затемнение», и спустя три-четыре секунды экранного времени на темном фоне появляется простенький, как мычание, титр:

«ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ».

Или — вариант номер два. Тоже достаточно оригинальный:

«ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ».

Это уже что-то из Дюма, но вполне приемлемо. На экранах всего мира появлялось сотни тысяч раз. Особенно в немом кино.

Третья редакция того же спасительного титра тоже была частенько использована, но несла уже более кокетливую и интригующую интонацию:

«А СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ…»