Ночь с четверга на пятницу

… Мирон вспомнил о них рано утром, проснувшись в своей спальне на Николиной Горе, когда увидел в окне ущербный месяц. Он вспомнил Любку, обмотанную махровым полотенцем, которое она скидывала уже на второй секунде, и оставалась совершенно голой. Мирон вспомнил её, облизывая потрескавшиеся с перепоя губы, — крепкую, бронзовую, ненасытную. От неё пахло какими-то провоцирующими желание духами, но это было лишнее — Любка и безо всякого парфюма могла возбудить столетнего деда.

Её руки пахли маслом корицы, и ловкие гибкие пальцы массировали ноги Мирона — пятки, икры, поднимаясь всё выше. Любка знала, что Мирон любит «царапки», но с такой же страстью массировала собственным телом его ягодицы, поясницу, спину. Что происходило потом, Мирон обычно не помнил, потому что сеанс эротического массажа у них превращался в бешеный трах. Из-за этого до груди, плеч и шеи они, кажется, так ни разу и не добрались.

Потом парочка бежала в душевую, и там вновь занималась любовью. Сверху на них из душа лилась вода — как правило, прохладная, чтобы немного успокоиться. Любке нужно было принимать нового клиента, и для этого приводить себя в норму.

Всё это происходило раз в неделю, а то и чаще. Мирон приезжал к Любе на квартиру, чтобы оттянуться без оглядки на очередь за дверью, и они пропадали для всех на сутки. Правда, родители Мирона в последнее время не давали знойной парочке наслаждаться и начинали обрывать телефоны. Мирон предпочитал не отключать мобильник, потому что знал — отец явится прямо к Любке искать его или пришлёт ребят в масках, которые быстро найдут предлог и закроют красавицу на пятнадцать суток. А то и вовсе вышлют из Москвы на родину из-за проблем с регистрацией…

Лёжа один в постели, радуясь, что рядом нет постылой Лидочки, Мирон вспоминал каждый миг, проведённый вместе с Любашкой, и млел от блаженства. Он уже задремал, почти заснул, и вдруг увидел, как она, такая же голая, скользкая, отвязная, сидит верхом на малолетнем внуке шведского дипломата, ласкает его спину своим упругим трепетным бюстом…

И Мирон вскочил, как ужаленный, заметался по спальне, не представляя, что же теперь делать. Ведь вот сейчас… они… Будь всё проклято! Не нужно ему ничего, кроме радости быть с Любашкой, а именно этого родители его и лишили.

Мирон вытащил из оружейного сейфа наградной отцовский пистолет, который Кирилл Василенко зачем-то отдал ему на хранение, уезжая в командировку, и позабыл. В одном шерстяном белье, босиком, он бросился по аллее искать Любку, намереваясь тотчас же пристрелить этого вылощенного мальчонку, который посмел занять его, Мирона, место у вожделенного тела.

Оставляя на снегу следы голых ног, он добежал до домика охранника, остановился у ворот и понял, что Любку никогда уже не зайдёт, и всё кончено. Кругом было темно и тихо. За лес уходил молодой месяц, оставляя землю во тьме.

Тогда Мирон Василенко приложил дуло к виску и сразу же выстрелил, не успев даже додумать последнюю думу или хотя бы попросить у Бога прощения…

Люба Жестерова шла на работу к шести вечера и особенно не торопилась. Как всегда, глазела на витрины, прикидывая, какую тряпку или цацку купила бы, будь у неё деньги. Таким образом, Любаша отчасти удовлетворяла свои желания и успокаивалась до следующего раза.

В белом полупальто из овчины и розовой вязаной шапочке, высокая, стройная и сияющая, как новогодняя куколка под ёлкой, Люба вполголоса напевала песенку, услышанную вчера на концерте. Слов она не запомнила, привязался только мотивчик, но содержание таких шлягеров, как правило, оригинальностью не отличалось. Он-Она, любовь-разлука, ревность-покаяние.

«Но это только в песенках так, — думала Любаша, откидывая назад длинные чёрные волосы и умело закуривая. — А в жизни — ни любви, ни жалости, ни покаяний. Особенно если ты — всего лишь массажистка, а он — сын милицейского генерала…»

Сейчас Любаша снимала однокомнатную квартиру в Отрадном, но жить сам не любила; только ночевала, да и то нечасто. Правда, сегодня пришлось там проторчать до четырёх дня, потому что обещал заехать Пашка Бушуев. Собирался наконец-то объяснить, для чего потребовалось несколько дней назад носиться по ресторанам.

Сначала завалились на Рублёвку, потом отправились в «Дягилев», а напоследок смотались в «Мост». Из первого кабака почему-то удирали второпях, по приказу того же Бушуева, хоть Любаша и не собиралась кончать ужин так быстро.

Нельзя сказать, что этот вояж Любе не понравился. Напротив, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Все три заведения имели статус элитарных, жёсткий фейс-контроль и устоявшуюся клиентуру. Без Пашки, вернее, без Стефана Силинга Любаша век не попала даже в один такой ресторан, не говоря уже о трёх. Не попробовала бы изысканные кушанья и французские вина, о которых до того вечера только слышала.

Мирон Василенко по ресторанам её не водил, пользовал лишь в массажном салоне или на съёмной квартире. Фешенебельные заведения он посещал то с девицами «из общества», то с «голубыми», и в последнем случае надевал платье, туфли на каблуках, красился…