Ночь с Достоевским

– То-то, не люблю теперешней глупой моды. Хороша ты очень. Я бы в тебя влюбилась, если б была кавалером. Чего замуж-то не выходишь? Но, однако, пора мне. И погулять хочется, а то всё вагон да вагон… Ну что ты, всё еще сердишься? – обратилась она к генералу.

– Помилуйте, тетушка, полноте! – спохватился обрадованный генерал, – я понимаю, в ваши лета…

– Cette vieille est tombée en enfance (Эта старуха сошла с ума (франц.), – шепнул мне Де-Грие.

– Я вот всё хочу здесь рассмотреть. Ты мне Алексея Ивановича-то уступишь? – продолжала бабушка генералу.

– О, сколько угодно, но я и сам… и Полина и monsieur Де-Грие… мы все, все сочтём за удовольствие вас сопутствовать…

– Mais, madame, cela sera un plaisir (Но, сударыня, это будет удовольствие (франц.), – подвернулся Де-Грие с обворожительной улыбкой.

– То-то, plaisir. Смешон ты мне, батюшка. Денег-то я тебе, впрочем, не дам, – прибавила она вдруг генералу. – Ну, теперь в мой номер: осмотреть надо, а потом и отправимся по всем местам. Ну, подымайте.

Бабушку опять подняли, и все отправились гурьбой, вслед за креслами, вниз по лестнице. Генерал шёл, как будто ошеломлённый ударом дубины по голове. Де-Грие что-то соображал. Mademoiselle Blanche хотела, было, остаться, но почему-то рассудила тоже пойти со всеми. За нею тотчас же отправился и князь, и наверху, в квартире генерала, остались только немец и madame veuve Cominges.

Глава X

На водах – да, кажется, и во всей Европе – управляющие отелями и обер-кельнеры при отведении квартир посетителям руководствуются не столько требованиями и желаниями их, сколько собственным личным своим на них взглядом; и, надо заметить, редко ошибаются. Но бабушке, уж неизвестно почему, отвели такое богатое помещение, что даже пересолили: четыре великолепно убранные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги, особой комнатой для камеристки и прочее, и прочее. Действительно, в этих комнатах неделю тому назад останавливалась какая-то grande duchesse, о чём, конечно, тотчас же и объявлялось новым посетителям, для придания ещё большей цены квартире. Бабушку пронесли, или лучше сказать, прокатили по всем комнатам, и она внимательно и строго оглядывала их. Обер-кельнер, уже пожилой человек, с плешивой головой, почтительно сопровождал её при этом первом осмотре.

Не знаю, за кого они все приняли бабушку, но, кажется, за чрезвычайно важную и, главное, богатейшую особу. В книгу внесли тотчас: «Madame la générale princesse de Tarassevitcheva» (Госпожа генеральша, княгиня Тарасевичева (франц.), хотя бабушка никогда и не была княгиней. Своя прислуга, особое помещение в вагоне, и бездна ненужных баулов, чемоданов и даже сундуков, прибывших с бабушкой, вероятно, послужили началом престижа; а кресла, резкий тон и голос бабушки, её эксцентрические вопросы, делаемые с самым не стесняющимся и не терпящим никаких возражений видом, одним словом, вся фигура бабушки – прямая, резкая, повелительная, – довершали всеобщее к ней благоговение. При осмотре бабушка вдруг иногда приказывала останавливать кресла, указывала на какую-нибудь вещь в меблировке и обращалась с неожиданными вопросами к почтительно улыбавшемуся, но уже начинавшему трусить обер-кельнеру. Бабушка предлагала вопросы на французском языке, на котором говорила, впрочем, довольно плохо, так что я обыкновенно переводил. Ответы обер-кельнера большею частию ей не нравились и казались неудовлетворительными. Да и она-то спрашивала всё как будто не об деле, а бог знает о чём. Вдруг, например, остановилась пред картиною – довольно слабой копией с какого-то известного оригинала с мифологическим сюжетом.

– Чей портрет?

Обер-кельнер объявил, что, вероятно, какой-нибудь графини.

– Как же ты не знаешь? Здесь живёшь, а не знаешь. Почему он здесь? Зачем глаза косые?

На все эти вопросы обер-кельнер удовлетворительно отвечать не мог и даже потерялся.

– Вот болван-то! – отозвалась бабушка по-русски. Её понесли далее. Та же история повторилась с одной саксонской статуэткой, которую бабушка долго рассматривала и потом велела вынесть, неизвестно за что.

Наконец пристала к обер-кельнеру: что стоили ковры в спальне и где их ткут? Обер-кельнер обещал справиться.

– Вот ослы-то! – ворчала бабушка и обратила всё своё внимание на кровать.

– Эдакий пышный балдахин! Разверните его. – Постель развернули.

– Ещё, ещё, всё разверните. Снимите подушки, наволочки, подымите перину.

Всё перевернули. Бабушка осмотрела внимательно.

– Хорошо, что у них клопов нет. Всё белье долой! Постлать моё белье и мои подушки. Однако всё это слишком пышно, куда мне, старухе, такую квартиру: одной скучно. Алексей Иванович, ты бывай ко мне чаще, когда детей перестанешь учить.

– Я со вчерашнего дня не служу более у генерала, – ответил я, – и живу в отеле совершенно сам по себе.

– Это почему так?

– На днях приехал сюда один знатный немецкий барон с баронессой, супругой, из Берлина. Я вчера, на гулянье, заговорил с ним по-немецки, не придерживаясь берлинского произношения.

– Ну, так что же?

– Он счёл это дерзостью и пожаловался генералу, а генерал вчера же уволил меня в отставку.