Ночь с Достоевским

И, однако ж, вчера целый день она не говорила со мной об игре ни слова. Да и вообще она избегала со мной говорить вчера. Прежняя манера её со мною не изменилась. Та же совершенная небрежность в обращении при встречах, и даже что-то презрительное и ненавистное. Вообще она не желает скрывать своего ко мне отвращения; я это вижу. Несмотря на это, она не скрывает тоже от меня, что я ей для чего-то нужен и что она для чего-то меня бережёт. Между нами установились какие-то странные отношения, во многом для меня непонятные, – взяв в соображение её гордость и надменность со всеми. Она знает, например, что я люблю её до безумия, допускает меня даже говорить о моей страсти – и уж, конечно, ничем она не выразила бы мне более своего презрения, как этим позволением говорить ей беспрепятственно и бесцензурно о моей любви. «Значит, дескать, до того считаю ни во что твои чувства, что мне решительно всё равно, об чём бы ты ни говорил со мною и что бы ко мне не чувствовал». Про свои собственные дела она разговаривала со мною много и прежде, но никогда не была вполне откровенна. Мало того, в пренебрежении её ко мне были, например, вот какие утончённости: она знает, положим, что мне известно какое-нибудь обстоятельство её жизни или что-нибудь о том, что сильно её тревожит; она даже сама расскажет мне что-нибудь из её обстоятельств, если надо употребить меня как-нибудь для своих целей, вроде раба, или на побегушки; но расскажет всегда ровно столько, сколько надо знать человеку, употребляющемуся на побегушки, и если мне ещё неизвестна целая связь событий, если она и сама видит, как я мучусь и тревожусь её же мучениями и тревогами, то никогда не удостоит меня успокоить вполне своей дружеской откровенностию, хотя, употребляя меня нередко по поручениям не только хлопотливым, но даже опасным, она, по моему мнению, обязана быть со мной откровенною. Да и стоит ли заботиться о моих чувствах, о том, что я тоже тревожусь и, может быть, втрое больше забочусь и мучусь её же заботами и неудачами, чем она сама!

Я недели за три ещё знал об её намерении играть на рулетке. Она меня даже предуведомила, что я должен буду играть вместо неё, потому что ей самой играть неприлично. По тону её слов я тогда же заметил, что у ней какая-то серьёзная забота, а не просто желание выиграть деньги. Что ей деньги сами по себе! Тут есть цель, тут какие-то обстоятельства, которые я могу угадывать, но которых я до сих пор не знаю. Разумеется, то унижение и рабство, в которых она меня держит, могли бы мне дать (весьма часто дают) возможность грубо и прямо самому её расспрашивать. Так как я для неё раб и слишком ничтожен в её глазах, то нечего ей и обижаться грубым моим любопытством. Но дело в том, что она, позволяя мне делать вопросы, на них не отвечает. Иной раз и вовсе их не замечает. Вот как у нас!

Вчерашний день у нас много говорилось о телеграмме, пущенной ещё четыре дня назад в Петербург и на которую не было ответа. Генерал видимо волнуется и задумчив. Дело идёт, конечно, о бабушке. Волнуется и француз. Вчера, например, после обеда они долго и серьёзно разговаривали. Тон француза со всеми нами необыкновенно высокомерный и небрежный. Тут именно по пословице: посади за стол, и ноги на стол. Он даже с Полиной небрежен до грубости; впрочем, с удовольствием участвует в общих прогулках в воксале или в кавалькадах и поездках за город. Мне известны давно кой-какие из обстоятельств, связавших француза с генералом: в России они затевали вместе завод; я не знаю, лопнул ли их проект, или всё ещё об нём у них говорится. Кроме того, мне случайно известна часть семейной тайны: француз действительно выручил прошлого года генерала и дал ему тридцать тысяч для пополнения недостающего в казённой сумме при сдаче должности. И уж, разумеется, генерал у него в тисках; но теперь, собственно, теперь, главную роль во всём этом играет все-таки mademoiselle Blanche, и я уверен, что и тут не ошибаюсь.