Ночь с Марией

Атлетизмом мы больше не занимались. Юру я видел по большей части мельком, за обедом. После вахты он вооружался сварочным аппаратом и наваривал новые и новые заплаты поверх ненадежных листов. Мы благополучно добрались до Японии, продуктов стало в избытке и, по правилам того времени, съесть мы их должны были до возвращения в Союз. Судовой кок вместе с буфетчицей уговаривали едоков взять еще по одной порции. Экипаж ходил сытый и подобревший. Мы удивлялись гигантским, размером с арбуз, но совершено безвкусным японским яблокам, жирным бройлерам, вместо воблы посасывали сушеных каракатиц и кальмаров. О трещине не вспоминали. Об электродах тоже.

Через несколько дней мы выгрузили сахар в Хайфоне и пришли во Владивосток. Экипаж расформировывали. Я складывал чемодан, когда ко мне в каюту заглянул Гафаров.

– Капитан икру потребовал, – сказал он.

– Ну, и?

Гафаров вздохнул.

– Я попробовал банку подогреть, как ты советовал. На плите.

– А! – вспомнил я. – И как, расширилась?

– Хрена! Вот, посмотри, какая фигня получилась.

Он, как маг из коробочки, извлек из-за спины банку икры, снял крышку и показал на жидкую темно-серую кашицу. Я обмакнул в нее палец, слизнул плотно облепившую его субстанцию, скривился и соскреб остатки на середину стола. Ваське на память.

– И чего мне теперь делать? – растерянно спросил Алик.

Я подумал.

– Ты уже назначение получил?

– В общем, да. Сейчас иду в отпуск, а через месяц вернётся «Артемск», так меня на него.

– А капитан?

– Его, я слышал, назначают на «Находку».

– Значит, он тобой больше не будет командовать?

– Ну, не будет…

– Ну и плюнь, – сказал я. – ничего он тебе не сделает. На спор?

Сделка

1

Иногда ужасно не хочется идти на компромиссы. Даже в самых пустяшных, ничего не значащих обстоятельствах. Что само по себе глупо. Но разве не из таких глупостей состоит вся наша жизнь?

Конечно, мне надо было предложить капитану присесть. Но шел второй час ночи, мне отчаянно хотелось спать, и я понимал, что, если Яков Наумович Штейн сядет в удобное кресло, беседа, а скорей монолог, на который я пытался не отвечать вообще, растянется на неопределенное время. А утром, которое я собирался потратить на прогулку по Копенгагену, все мои лучшие душевные качества окажутся в глубокой дреме. Зато проснутся самые темные, сдерживаемые в узде силы, и я буду хмурым, раздражительным или просто злым. Между тем операция, которую я собирался провернуть, требовала особого душевного настроя и спокойного расположения духа.

Но сказать об этом капитану я не мог. По уставу, на стоянке вахтенный штурман торгового флота имеет право на отдых в ночное время, что подразумевает возможность спать, не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам. И я не знал, относится ли к ним желание подвыпившего капитана поговорить по душам. И даже то, что в подобном состоянии я видел капитана впервые, меня не насторожило. Поэтому Яков Наумович, невысокий и круглый, с лицом, удивительно похожим на лицо моего любимого артиста Леонова, стоял надо мной, привалясь плечом к шкафу, и дышал свежим перегаром.

– Иногда кажется, что личные качества не так уж важны, – неспешно продолжал он. – Главное, быть не хорошим человеком, а хорошим специалистом. Но, если вдуматься глубже, все не так. Мы же не роботы. У нас у всех свои слабости. Хорошему человеку, который никогда не подведет в трудную минуту, простить можно многое, даже, если это идет вразрез с нормами или уставом, или в отношениях с женщинами… вы не согласны?

Я неопределенно пожал плечами, не очень понимая, к какой категории капитан относит меня. Вообще, капитаны – люди особенные, и это не фигуральное выражение. Нельзя же сказать, что генсеки, президенты или премьер-министры люди обыкновенные. Безграничная власть перемалывает душу человека, накладывает на нее неизгладимый отпечаток, какую-то сумасшедшинку. А что может быть безграничнее власти капитана в море?

Штурманскую жизнь я начинал с капитаном Бурковым. Всегда подтянутый, педантичный, службист до мозга костей он требовал от штурманов неукоснительного выполнения устава в любых мелочах, особенно в отношении одежды. На вахту и в кают-компанию приходить разрешалось лишь в полном форменном облачении, с белой рубашкой и галстуком. На мостике, с которого в море Бурков почти не сходил, любые разговоры были строго запрещены, а в штурманскую рубку вахтенный штурман мог заскочить лишь на краткий миг, чтобы нанести на карту очередные координаты по пеленгам маяков. Самым большим преступлением было распитие спиртного. Бурков был ярым трезвенником. Говорили, что он пришел к нам после длительного лечения от белой горячки. Моряк старой закалки, к новинкам техники Бурков относился с большим подозрением и считал, что нет ничего надежнее зоркого морского глаза и чуткого морского уха.