Ночь шинигами

Я прижала руку к медальону, что так и болтался на шее, холодя кожу под одеждой. Мои часы, сделанные из чистого золота и серебра, были ключом, контролирующим время. На свою сотую годовщину каждый жнец получал такие. Хранители времени отмечали по ним всякий след, оставленный нами, всякую украденную секунду, что причислялась к нашему долгу. Сквозь золото и серебро время просачивалось в кровь, а затем слетало с кончиков пальцев, куда я пожелаю. Каждые часы были уникальны, на их изготовление требовалось несколько месяцев, и их невозможно было передать другому. Мы оберегали свои хронометры пуще родных детей. В конце концов, бездетные жнецы оставались жнецами, а вот жнецы без часов становились просто очень медленно стареющими людьми.

Я сняла цепочку с шеи, натянула капюшон и сунула часы в карман.

Время разморозилось в тот самый момент, как я отпустила металл, и в то же мгновение ледяной порыв завывающей вьюги сорвал капюшон с моей головы. Я снова накинула его, хоть руки тут же застыли на ветру, потому что никому нельзя было увидеть цвет моих волос. Если меня заметят, у меня будут проблемы.

Нужно было вернуться домой до Последней жатвы, а иначе я застряла бы на улице до следующих сумерек. И тогда брат непременно нарушит комендантский час и отправится разыскивать меня, а значит, мы оба окажемся снаружи, когда церковные гримы[2] выйдут на охоту. Я-то с ними справлюсь, но вот Нивену придется туго. Церковные гримы выглядят как собаки, а Нивен скорее собственные часы съест, чем убьет собаку.

Кроме того, терпеть не могу бродить с полным карманом необработанных душ, ведь стекло сосудов хоть и прочное, но не вечное. Если, например, я упаду с часовой башни, или меня насадят на кованую ограду, или толкнут под коляску, флаконы разобьются и души застрянут в мире смертных.

Я пробежала через Белгравию, глубокой ночью почти безлюдную. Площадь, словно тюремные вышки, окружали огромные белые особняки, бойницы окон верхних этажей глазели на улицы. Я промчалась мимо покосившихся зданий красного кирпича на Уилтон-Кресент, свернула с открытого пространства и нырнула в темные боковые улочки, надеясь спрятаться в тени.

Как только я оказалась на Кадоган-плейс, время снова изменилось.

Я ощутила призрачную руку на шее и обернулась, но на морозной улице больше не было никого. Не слышалось ни далекого гудения труб, ни глухого стука копыт по мостовой, ни отголосков разговора из соседнего квартала – только бесплотная тишина. Каждый мой вздох звучал громче крика.

Я подняла капюшон и посмотрела на миллион снежинок, застывших в воздухе, но не по моей воле.

Шла бы я, бежала или ползла – меня ничего бы не спасло. Их холодные руки втащили меня в замороженный мир. Они наблюдали, скрываясь в тени, выжидая, что я предприму дальше.

Они отлично знали, что чем дольше таятся в тишине, тем более страшные картины я воображаю, представляя, как меня разорвут на кусочки, разнесут по косточкам. В отличие от людей, которые встречают их лишь раз в жизни, перед тем как душа унесется в пустоту, я прожила рядом с ними почти два столетия.

Стоило слагать городские легенды о таких жнецах, как они, а не о подобных мне. Пусть я и ужасная, но новичков бояться не стоит.

Вот какие истории следовало бы рассказывать людям. Сначала ты почувствуешь на лице их руки, прикосновение смертельного холода пробудит тебя ото сна.

Затем стихнет тиканье часов, и ты останешься один в темноте. Лишь дыхание участится в абсолютной тишине.

На полпути между сознанием и смертью зрение затуманится из-за недостатка кислорода, и к тебе приблизится фигура в серебряном плаще – чтобы погубить тебя.

Время лентами извивается в их руках, и они вольны перерезать эти ленты, скрутить или затянуть вокруг твоего горла.

Они могут так заморозить время, что ты выпадешь из мира, застрянешь в застывшей картине.

Они могут так замедлить время, что ты попадешь в ловушку вязкого янтаря, тратя столетия на один-единственный вдох и мучительно осознавая происходящее.

Они могут вонзить белые ногти в самое сердце, выудить худшие моменты твоей жизни, а затем закольцевать их и вечно воспроизводить снова и снова.

Они изгоняют из семей слабых и ломают спины любовникам. И пока им что-то от тебя надо, ты никогда, никогда не будешь в безопасности.

– Привет, Рейн.

Слова прозвучали где-то за спиной, женский голос у левого уха предсмертным звоном разнесся по всему телу. Исковерканное имя эхом отдавалось в голове: «Рейн, Рейн, Рейн» – словно стук капель по крышам. Мое настоящее имя звучало иначе.

Мама, которую я не помню, назвала меня Рэн, «лотос» по-японски. Я это точно знала, потому что, как у всех шинигами[3], иероглифы кандзи были выгравированы на моем позвоночнике несмываемыми черными чернилами. Однако отец записал меня в книгах как Рейн – «дождь». Такое имя, хоть и не особенно примечательное, лучше подходило британскому жнецу. Хоть звучало похоже, но все же я хорошо различала, кто звал меня настоящим именем, а кто коверкал его на английский манер.

– Что стряслось, Рейн? – шепнул другой голос прямо в правое ухо.