Ночь в номере 103

Писалось жарко. Нобуо принес ей рыбок, но Мичи не заметила его, как не заметила, что из стен вылезли и расселись по татами духи. Она поглощала песочных рыбок и облизывала крошки с пальцев. Писалось легко: мысли вылетали вместе с дыханием, оседали на экране. Рыбки подмигивали украшенными джемом глазками. Мичи подумалось, что мама, как всегда, прочла ее мысли и купила любимые печенья. Слова лились из неведомого источника: Мичи не складывала их в предложения, они появлялись из головокружения, несли за собой, как в лесу носил ее ветер, но несли бережно и гораздо дальше. Из каморки зазвучала музыка. Звуки переплетались с мыслями, и Мичи открылись не просто слова, но струны, до которых дотрагивались и ее, и чужие руки.

Мичи писала новую историю.

– Вот как выходит, муж мой. Ты бросил меня расхлебывать дела гостиницы. Плохо воспитал сына и внука. Один дрожит, как вода от легкого ветра, стоит взглянуть на него. Второй забыл о почтении. – Хакусана уже не помнила, когда обзавелась привычкой разговаривать с погибшим мужем. Ложилась на футон в углу кабинета, принимала его излюбленную позу: ноги поджаты к груди, руки разбросаны в стороны. Представляла, что он прилег отдохнуть, а она сидит подле и слушает несвязные речи. Обычно муж восхвалял свою удачливость, гораздо реже сетовал на постигшую их судьбу.

«Останься мы в деревне, жена… – В вечера тоски возле него стояли четыре бутылки рисовой водки. – Ничего бы не было: ни рёкана, ни богатств, – но и стольких привязанных к нам душ. По ночам они собираются у моих ног и просят отпустить».

«По ночам я слышу твой храп, муж мой, никакие души не приходят беспокоить тебя, и ты не тревожься», – успокаивала его Хакусана.

– Рюу не видел меня молодой. – Хакусана жевала мундштук и жаловалась мужу, как будто вновь могла ощутить кургузую ладонь на щеке. – Оттого я разозлилась на девчонку. Легко ей примерить старушечьи годы, как бессмысленно она отдала свой облик и чуть не рассталась с ним. Не подумала она ни о родной бабке, ни о Кумико. Куда ей до чужой боли! И конечно, обо мне она думать бы не стала. Я ведь тоже, слышишь меня, муж, я ведь тоже была молода! Когда ты привел меня в дом своих родителей, забрал из служения родной семье и отдал служить семье новой. Роптала я на женскую долю? Хоть слово сказала о том, как претит мне, что я принадлежу отцу, мужу, свекру и свекрови, но никогда – себе? Противилась будущему: что сын вырастет и стану я слушаться его? Никогда. Я гнула спину на рисовых террасах, у низкой печки, у быстрой реки, стирая и стирая пеленки.

Хакусана поглядела на узловатые пальцы, сжимавшие трубку.

– Они когда-то напоминали ветви ивы. Стан был гибок, говорила я мало, все больше слушала, верила каждому слову. Пошла за тобой в лес. Пошла бы за моря, если бы ты решил. Я оставила снохе приданое, потому что ты сказал: «Не бери лишнего, жена». Потому что ты сказал: «Вы с сыном и так будете мне мешать». Пока ты строил, я старела. Пока ты общался с духом, растила сына. Пока пил, радуясь обретенному хозяйству, служила гостям рёкана. Знаешь ли ты, муж? – Хакусана искривила губы в подобии улыбки, но сразу же закашлялась. Она достала из рукава трубку и кисет с табаком.

Ей быстро пришлась по душе диковинка – терпкие листья, завезенные из-за моря. Она купила изысканную трубку и наслаждалась покоем, который приносили глубокие затяжки. Они успокаивали старую душу, но тревожили застрявший в груди кашель. Сегодня Хакусана задыхалась сильнее обычного. Она размяла табак, насыпала в табачную камеру, постучала по стенкам трубки, добавила еще несколько пряных щепоток, примяла. Разожгла длинные спички. Хакусана раскуривала трубку медленно, постепенно вдыхая терпкий аромат табака. Дым заполнил кабинет, причудливо волновался, формируя неверные иероглифы и рисунки. Хакусана верила, что подобным способом муж общался с ней.