Ночь Веды

Михась... Невелик разумом, да и тот в хмеле утопил, но душу еще не до донышка вычернил. Коников любит - оттого, что имеется еще в нем потребность любить. Может весь день напролет с конем провозиться - и мыть, и чистить, и гриву чесать, и в стойле до бела выскоблить-выскрести. Про все на свете тогда позабудет... кабы не Ярин... Хотя, неправильно это, на Ярина все валить, а Михася вроде бы и оправдывать, а то и пожалеть даже. Испытала судьба парня, выставила ему на пути темного человека, а он испытания не выдержал: потянуло его в мутном потоке, а он и не встрепыхнулся, щепкой безвольной с мутью, грязью смешался. С покорностью встал под руку Ярина так за что жалеть? Ведь чтоб белое от черного, доброе от злого отличить, ума не надо - гляди, не зажмуряй око, что Совестью зовут, а уж оно не солжет.

Человек постоянно испытаниями испытывается. Каждый день, час каждый обязан выбор делать. Часто - в малом, обыденном. Но бывает в жизни и Главный Выбор. Нередко ставит Судьба перед ним в самом начале, когда человек только выходит в самостоятельный путь. И кто бы подтолкнул тогда на правильную стежку! Ан, нет - сам, один решай: эту чашу пить станешь или ту? И выбор ох, нелегок. Потому как одна чаша всегда горькая: там жертвенность, трата души, там стойкости немало надо... Другая чаша приманчивей, слаще: так и тянет к ней - горечи избежать. Как же легко тогда увидеть правильный выбор оком-Совестью! И так же легко сделать вид, что не видишь ничего, не понимаешь - смалодушничать, начать юлить, с тяжкого пути на окольные, легкие поворотить, да обходные тропинки искать. Один раз свернул, так уж и другого, и третьего не избежать - путь-то кривенький... Глядь - уже так напутлял, в такой клубок-узел свил дороги жизни своей, что по рукам и ногам опутался, вот уж и потерял себя... А дьявол тут как тут - любит он такие узлы рубить, враз выход укажет.

...Темнота подступила к Алене - душная, кислая. Поморщилась она невозможно человеку таким духом дышать! В нем и воздуху не осталось, один смрад спертый: застарелый запах пота, квашеной капусты, гущи бражной, псины... чего-то гнилостного, прокислого.

Тут будто полная луна в окошко мутное глянула. Чистый голубоватый свет потек холодными волнами, осветил убогое жилье - стол неприбранный, облепленный сонными мухами, тряпье грудой на топчане и ничком на нем Михась, тоже больше похожий на небрежно брошенную одежку, чем на человека.

Лицо Алены строгое, бледное, истончилось в голубом мертвящем свете. И благо, что Иван ее такую не видит, не знает... Алена к топчану неслышным шагом шагнула, рукой-тенью по лицу спящего провела. Он дернулся, завозился.

- Будет спать-то!- насмешливо позвала Алена.

Замер он, и очи распахнул странно, не как люди просыпаются, а будто и не по воле своей - разом, широко. Приподнялся, уставился на Алену, рот медленно раскрылся, вроде закричать хотел, но прохрипел только, словно шею ему сдавило, и глаза безумной жутью налились.

- Оставь... Оставь ты меня, Христа ради!... - выхрипел через силу.

- Неужто не забыл? - опять усмехнулась Алена.

И от слов, от голоса лютым холодом на Михася дохнуло.

- Как забудешь?.. Кажну ночь...

- Вот как? - и удивление Алены холодно, и бровь только чуть поднялась надменно-бесстрастно.

- Христом Богом молю - отпусти ты меня! Чего хочешь? Знаю, вина на мне... Чем исправить? Чем откупиться могу, скажи?

- Откупиться? - Алена медленно к нему склонилась, низко, глаза к глазам. Михась мелко задергался не в силах ни отвернуться, ни отстраниться. - Да что есть у тебя такого, чтоб заменило мне мою жизнь? Душа - и та мелкая, да грязная. Очисть ее сперва, тогда, может, услышу мольбы твои.

- Как?! - едва не плачет Михась.

- Бог разум в тебя вложил, когда ты забыл об этом? Забы-ы-ыл. Накрепко. Зато чужой столь высоко возносишь, что сам в грязи валяешься, чтоб только он выше казался. Свой-то ум - весь в браге утопил аль нет? - отворачиваясь, проговорила Алена. И опять чуть голову повернув, взгляд назад бросила, сказала: - Случится - Ярину от меня слово передай - помню его.

Шаг Алена прочь шагнула и другой. Парень - ни жив, ни мертв, от живого - одни только глаза. И видит он, как Алена, удаляясь, тенью прошла скрозь дубовую табуретку, что на полу валялась. Сердце Михася от страха стынет, заходится. А облик Аленин и вовсе истончился, прозрачным сделался, растаял в тяжелом голубом тумане, плывшим по-над земляным полом...

Тихо-то как... Хоть бы собака взлаяла... А то и самому завыть от бессилия, от страху, от запоздалых мук совести...

Глава сорок четвертая,

Михась уходит