Ночь Веды

— Что ты, Иванко… Да не в моей это воле… Зовет оно…

— Что зовет?

— Все… Ветер, птицы. Все громче к себе требует… И радостнее.

— Хотел бы и я с тобой радоваться, а не могу. Страшно что-то… Какой вернешься ко мне? А если переменится все?

Смеясь, взлохматила Алена волосы Ивану.

— Что удумала головушка твоя премудрая?

— Сердце плачет.

Нахмурилась Алена:

— Иван, зачем тревожишь его думами пустыми? Неужто не веришь мне? Скажи, знаешь ли такое, что сможет нас друг от друга отворотить?

— Я теперь другое, Алена, знаю — слаб человек. Много против него. Нету во мне твоей веры в силу человеческую и стойкость.

— Тогда верь в любовь нашу. Она страшным испытанием испытана.

— Длинным будет мне день завтрашний.

— Он пройдет…

Пройдет, да. Но пока что — и не начинался, и казался Ивану темной, тоскливой вечностью. А еще более боялся он того, что принесет ему утро, что настанет после этой вечности. Говорил себе слова правильные, разумные — да сердце к ним глухо было.

Глава девятнадцатая в которой Алена девятнадцатый свой рассвет встречает

И говорить не надо про то, будто тревоги Ивановы вовсе Алену не трогали. Только чувствам ее столь тесно в душе было, что Алена будто в лихорадке горела: то в холодные сомнения, то в жар ликования кидало. Голову будто дурман-травой обнесло, и вся Алена уже не здесь была, не по земле ходила. Как бы стронулось все со своего привычного места, сместилось, и стала видна Алене другая сторона обыденных вещей, доселе неведомая. Приоткрылся ей иной мир — чарующий, сулящий дива и открытия чудные. И стояла Алена на перекрестье — уже не на прежней дороге, но еще не на новой.

Матери Алена о намерениях своих ничего не сказала. Знала, что поутру, найдя пустой дочерину постель, матушка не удивится — рассветы частенько Алену в лугах аль в рощах заставали. Потом матушка будет думать, что Алена у Ивана хлопочет, а к вечеру, если и наведается к нему узнать, куда дочка запропала, так Иванко найдет что сказать. Не хотела Алена объяснять матери то, что и объяснить затруднительно, да и пользы из этого никакой растревожится матушка, угнездятся в душе ее беспокойства. Как часто незнание благодатно укрывает нас от терзаний и мук.

…Ночь Алене толи длинна показалась, толи коротка — сама она не знала. Да и ночь ли то была, или чарующий мрак тайны за волшебной дверью? Надо сделать в нее только шаг… Но время еще не приспело, и ожидание в Алене струной звенело.

В самый темный час, когда еще Госпожа-ночь всем своим рыхлым телом навалилась на землю, угадала Алена перелом в ней. Бесшумной тенью поднялась с постели — даже мышка ее не услыхала, все так же увлеченно хрустела в углу припасенным сухариком…

Ночь полнолуния, как ей и надлежало, была светлой, ясной. Висела в воздухе звонкая прозрачность, а может, это холодный лунный свет напитал его. Звезд было несметно — как золотой песок щедрыми пригоршнями разбросали. Круглая большая луна плоский лик миру являла. Только глядеть на нее некому было — все спало, забыв о дневных заботах, освободившись на короткие часы ото всех тревог. Ан нет, не все спали… Алена повела глазами туда, где за огородами и садами, за ночью стояла, облитая лунным светом, заветная избушка. «Спи, Иванко, день еще долгим будет, намаешься. Но теперь — спи». Алена не видит, но знает, как под песню сверчка запечного, нисходит на Ивана благословенное забытье.

Сонными деревенскими улицами вышла Алена за околицу. Потом след ее потянулся через седые росные поляны…

Времени вовсе чуток прошло, а сумрак ночной растаял, сменился белой пеленой тумана. Поднимались из молочного потопа острова — круглые спины нахохленных кустов; тихие деревья стояли, утонув в молоке по пояс.

Удивительное началось, когда в рассветную зорю окунулось солнце и брызнуло на землю первыми лучами. Увидела Алена, как заиграли капельки росы, сразу — несчетное число их увидала. Сколь рассветов Алена в лугах да рощах встречала, но такое видела впервой. Как будто махонькие самые звездочки в траву попадали, затаились там, а теперь откликнулись солнцу, замерцали в ответ ему. Многоцветное сияние разгоралось над травами. И туман ему помехой не был — сам засветился, пронизанный сверху слабыми еще солнечными лучами и снизу — радостным, переливчатым сиянием росинок-звездочек. Их свет был живым — росяные капельки текли по листам в ложбинках-прожилках, радостно сталкивались друг с другом, сливались в одно; дрожали, будто от смеха; срывались с края листа и, алмазно сверкнув, прыгали вниз, где еще таился сумрак, будто хотели осветить его.

А еще удивительнее было другое — видела Алена то, что с нею рядом происходило. Но одновременно — видела весь луг и каждую травинку на нем. И соседний луг. И самые-самые дальние — стоило только подумать про них, пожелать увидеть, и тотчас открывались они взору, будто в один момент оказывалась Алена на том дальнем лугу. Тогда она могла заглянуть в огромные сетчатые глаза стрекозы, что застыла неподвижно и сонно на высоком стебле на самых далеких полянах.