Ночь Веды

Вдруг вздрогнули все от лошадиного храпа. Хрипели кони смертным хрипом, как если б сдавливали им шеи тугие змеиные кольца. Бились в смертном страхе, ломая кусты, срывая привязь, ржали тонко и жалобно. Михась, про которого известно было, что коников он жалел куда больше, чем людей, туда, к ним бросился, про собственные страхи позабыв. Антипка ни с того, ни с сего тоже закричал тонко — так заяц-русак верещит от смертного страху — и, дороги не разбирая, в темноту кинулся. Федька вроде за ним дернулся остановить, да только промычал неразборчиво и к Ярину повернул бледное пятно лица. Да тому не до Федьки было. Сам того не замечая, отступал Ярин к деревьям, озирался, желая понять — отчего волосы на голове шевелятся? Отчего кожа колючими мурашками взялась, когда холода он не чует? Нету Аленки, нету! Все кончилось! Иль осталось что-то!? Иль омут проклятый свои каверзы казать начал? Так прочь отсюда! Прочь! Пусть остается в лесной глухомани со своими жутями, Ярину он больше не нужон — кончилась свиданка, и остался на этом свете один победитель, он — Ярин!

— Пошли! — неловко мотнул он головой, дернул за рукав Фильку, который, губу отвесив, уставился в пустое место. Нарочито и протяжно зевнул: — Спать охота, пошли до дому, робя. Славно поработали, пора и отдохнуть, — блудливо ухмыльнулся он.

…Как листок, оторванный от родимой ветки, последний тихий полет свой совершает, так же плавно и тихо опустилась Алена на дно, в непроглядную тьму и глухоту. Легла на мягкое ложе, выстланное придонь-травой. Всплеснули легкие побеги, и успокоились, лишь чуть качались, будто баюкали Алену. Только длинные стебли рачьего глаза еще колыхались тревожно, и длинные темные кудри переплетаясь с ними, струились и опадали, укрывая тело Алены но слишком холодно было в последнем ее приюте, не согреешь, сколь не укрывай. Да Алене-то уже все равно было, другие пределы встречали ее, и в стране вечного сна земные заботы больше никого не заботили…

Глава двадцать седьмая в которой завершается долгая ночь Веды

Вскинулся Иван, обмер, весь в слух обратившись — показалось, что голос Аленин позвал его. Он так и не ложился спать, хоть было уже далеко за полуночь. Сидел на лавке, что вынесла для него из избы Алена, чтоб мог погреться на щедром августовском солнышке.

— Алена… — недоверчиво и негромко позвал он, не слыша ничего в глухой беззвездной тьме.

И опять, явственно, стоном-вздохом прошло над озерцом:

— Иванко-о-о…

— Алена! Аленушка-а-а!!! — во весь голос — откуда и сила взялась взвился в ночи крик Ивана.

Тихо. Как на погосте деревенском. Тихо так, что можно подумать, будто все примерещилось Ивану, будто задремал он, к стенке бревенчатой привалившись, вот и помнилось… Только Иван не верит в утешительную ложь скороспелых подсказок. Беда с Аленой! Беда страшная! Услышал ее Иван в голосе обреченном, во вздохе горьком…

— Алена! Люба моя! — Он не кричит больше, лишь стонет в отчаянной мольбе. — Дай знать мне, где ты?! Что делать мне?!

А ноги уж до самой ближней, до первой избы в улице донесли, в темноте кромешной, в чужом дворе руки безошибочно нашли ворота и затворы, упряжь на стене конюшни. Лишь узду накинув, единым толчком кинул тело вверх, на спину сильного жеребца, рванул его с места. Себя не помнил, не то что немочь свою и хворь. Отчаяние стало его силой, налило руки и ноги крепостью. Так сжимал пятками и коленями конские бока, что летел тот, будто шенкеля в него втыкались, только билась по ветру длинная грива.

Слившись в одно, стлались всадник и скакун над травами, без дорог и тропок, безошибочно влекомые ощущением беды. И сквозь дубраву, сквозь чащобу буреломную стрелой мчался жеребец, с намету не сбиваясь. Как? То без разницы Ивану было. Если расступалась пред ним чаща непролазная, так это ни диво, так и быть должно — ничто не смело задержать его в этой бешеной скачке с жестоким роком вперегонки.

Когда же оборвалась безумная гонка, когда дико всхрапнул конь под Иваном и, задирая голову, попятился назад к черной стене вековечных елей, соскочил с него Иванко, искал глазами торопливо. Глухо шумел ночной лес, тускло отсвечивала вода впереди. Да, вот сюда и летел он, к Русалочьему омуту, знал, что здесь найдет Алену, уверен был твердо в том. И вот он, омут, а Алены нету. Позвал Иван растерянно, уж и на ответ не надеясь:

— Алена… где ты… лада моя?..

Чуда не случилось, никто не отозвался на голос его. Только ветер шумел в темных вершинах. Тут вдруг в облачном плотном заслоне окошко прорвалось, и в эту прореху круглая луна выкатилась — будто фонарь повесил кто. Отпрянула темнота непроглядная в хвойную чащобу, и высветила луна Ивану то, что темнота укрывала — ошметья земли, копытами вывернутые, у самой воды круг травы измятой, вытоптанной. Еще без мысли всякой шагнул туда Иванко, и в глаза блеснула зеленая искра сквозь путаницу смятых, изломанных травинок…