Ночь Веды

…В то утро Ярин не в духе встал — он теперь нечасто в добром настроении пребывал. В доме лишь мать была. Собрала Ярину позавтракать, он зачерпнул щей ложку и подскочил, как ошпаренный — щи с пылу с жару были взяты, а он не постудил. И такое зло охватило Ярина, ложку прочь зашвырнул, к матери рывком повернулся… да и застыл. Матушка белее белого сделалась, крестилась и пятилась от него, а в глазах ее такая жуть смертная застыла…

— Ты чего, мамо?.. — растерянно проговорил Ярин.

— Ох, Боженька мой!.. За что?.. — вскинув руки к лицу, зарыдала мать.

— Да об чем ревешь? — опять начал сердиться Ярин.

— А то не знаешь?.. Вон, глянь иди…

В горнице, в простенке висела большая медная пластина, отполированная так, что в нее глядеться можно было как в неподвижную воду. Отец привез таку диковину, когда несколько лет назад к князю ездил. Тогда сельчане в дом к ним ходили, только чтоб глянуть в нее. Шибко Ярину эта глядельная пластина нравилась, любил он кудри чесать перед ней, аль так просто глянуть на себя. И теперь с удивлением и робостью подошел он к стене, заглянул в сияющую зеркальную гладь. Не закричал, не шарахнулся прочь от того, что увидел, смотрел долго и пристально.

Смотрел в желтые звериные глаза с маленькими черными зрачками. На сивую встопорщенную гриву глядел. Рассматривал с болезненным любопытством губы свои, зубы и удивлялся, как это они, человечьи, а удивительным образом напоминают волчью пасть. Клацнул зубами — в точности по-звериному получилось.

Мать всхлипнула сзади:

— Что творится с тобой, сыночек мой?

Ярин ухмыльнулся — волчье рыло исчезало на глазах, на месте его проступало человеческое лицо.

— Это все ведьма… Ее дела.

— Какая ведьма, сынок? — испуганно спросила мать.

— Аленка! Какая еще?

— Ее ведь нету… что ты… схоронили ведь ее…

Глянул Ярин на мать с хмурой усмешкой, ничего не ответил.

Глава пятьдесят третья последняя встреча на снежном целике

— Что ж это ты делаешь? Ведьмачка ты поганая… Что такое ты делаешь-то? — бормотал Ярин бредя по бездорожью. И дорога, и тропка давно выскользнули из-под ног, а он все шел и шел, упрямо месил рыхлый, убродный снег. И нес он в себе такую глухую тоску… волчью, от которой только и спасение, что завыть в полный голос.

Звонкий морозец красил щеки, солнце слепило глаза, снежная целина искрилась сахарной россыпью. А Ярину чернота глаза застила, весь свет в ней сгинул. Да он по сторонам и не глядел, взглядом под ноги себе уперся, но видел лишь злобность свою непомерную, оттого и черно ему было.

— Ну и где ты? И что бы тебе не окочуриться где-нибудь насовсем! Ух, как же я тебя ненавижу!

И тут вдруг встал Ярин, будто стена поперек пути его вскинулась. Не понявши еще, с чего остановился, голову набыченную поднял. И увидел.

— А-а, вот она! Долгожданная!

— Звал, я и пришла.

— Ишь ты! «Зва-а-ал»! Может теперь тебя с поклоном приглашать надо?

— Для чего? Для чего ты меня ждал? Для чего звал? Кончилось время разговоры говорить. Ни стращать, ни уговаривать теперь не стану. Раньше все сказано, там все вопросы и все ответы.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, нечисть поганая! Отвечай — что делаешь со мной?!

— Не ори, бестолковый. Я тебе и безголосого слышу.

Ярин тяжело смотрел на нее исподлобья, стоял, покачиваясь, как пьяный. Хотя, не сразу бы и вспомнил, когда пил в последний раз — не тянуло к чарке.

— Это как? — не понял он сказанного.

— Ты только подумаешь, я уже знаю.

Ярин помотал головой, будто дурман стряхивал.

— Что делаешь со мной?

— Помнишь, оборотнем тебя назвала?

— И что?

— Я правду тогда сказала. Ты согласился.

— Ну? Так что?

— Знаешь ли ты, что содержимое души человека кладет свой отсвет на лицо его? Отчего, лишь глянув на человека, словом с ним не перемолвясь, уже знаешь, добрый он или нет, хочешь ты с ним знакомство водить иль лучше такого стороной обойти, не замараться чтоб. Разумеется, человек умеет таить свои мысли, желания — не всегда это по лицу прочтешь. Только я каждого вижу в свете его истинности. В тебе, Ярин, сам ад кипит. И суть твоя — волчья. Не любишь никого во всем свете, ни мать, ни отца — хищник ты. Мы сейчас одни только, а предо мной претворяться — труд напрасный. Так согласишься с тем, что про тебя сказала сейчас?

Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:

— Может быть.

— Так чего ж ты хочешь от меня? В чем винишь? Твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно все об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести.

— Крест? — медленно выговорил Ярин. — «А я погляжу, как тяжел крест твой тебе покажется»… Так ты сказала тогда?

— Запомнил… Это хорошо. Теперь еще запомни — облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Каждый делает свой выбор. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.

— Постой! — вскинулся Ярин. — Погоди, Алена!

Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна ее сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин:

— Незачем. Нам нечего больше сказать друг другу.