Ночь внутри

В то время - на пепелище былого отечества - мельчане, не сорванные с места войной и революцией, жили как младенцы - на ощупь. Раньше сидели в одной лодке, гребли, пусть с ленцой и не в лад, но лодка шла, и в руках было какое ни есть, но дело, и вдруг - то ли весла выпали, то ли лодка дала неисправимую течь, то ли исчезла вода под ней, - словом, и притворяться, будто гребешь, сделалось бессмысленным. И тут - зашуршали четки памяти каждый стал перебирать былые навыки, чтобы снова ухватиться за дело, поверить в свою уместность, зашториться от ужаса привычкой. Яков приволок домой уцелевший в пожаре "Пате" и каждый день разбирал и собирал его стальную начинку; Лиза принялась перешивать - хоть в этом не было особой нужды - рубашки Михаила и Семена на платьица для меня и моей сестры; а Мокий исполчился учить меня грамоте.

Пока отец, а затем Семен хозяйствовали в доме, Мокий не приходил к нам в заречье. Ручаюсь, он был на них за что-то зол (быть может, праведным чутьем угадывал в них беса?) - я не вспоминаю историю про отца и Лизу, про то, каким манером Михаил привел ее в свой дом - ведь я не знаю этого наверняка и могу ошибаться... Только дождавшись, когда Семен уехал из Мельны с промелькнувшим отрядом, Мокий стал самолично навещать племянницу и показывать мне в азбуке неуклюжие толстоногие буквы.

Тогда был еще не настоящий голод. Мы еще жили по-барски: у нас водились стулья для дров, и почти каждый день на столе появлялись хлеб и картошка, - и люди еще порой были готовы помочь друг другу в беде. Самое страшное из того, что завещали нам наши кормильцы, оставив семью на забаву смерти, таилось впереди.

К концу лета в кухонной плите сгорела последняя штакетина, и в чугунке уже варились щавель и ревень. Солдаты не пускали мужицкие подводы в город на свободную торговлю - разверстка, - и у Мельны ссохся желудок. Изредка Лизе удавалось за одежду, оставшуюся от братьев, выменять на рынке хлеба или крупы, но сторговывались за крохи, и через два дня мы с сестрой, как голодные галчата, снова разевали рты. А к зиме стало совсем худо. Дом вымерзал до звона - мы бродили, кутаясь в одеяла, по мертвым комнатам, с синими лицами и занемевшими от холода руками, а когда хотели унять голод и жажду, скребли в ведре лед и топили под языком колкую крошку. Спали все вместе вповалку: с краю - Яков, у стены - Лиза, а мы с сестрой - в обогретой ложбинке между исхудавшими телами взрослых. В ту зиму моя сестра обгладывала молодые сосенки - ела кору и верхушки, - ее понoiсило не переставая; а я тишком воровала еду из доли Якова, оправдываясь тем, что пища ему не нужна, раз он ее никогда не просит.

Но мы не умерли. Мы разучились жевать, мы глотали черствый хлеб кусками, пальцами проталкивая их в глотку, мы перестали чувствовать вкус пищи, сделались невесомые и хрупкие, как слинявшая с насекомого кожа, - но мы не умерли в эту зиму. Судьбе угодно было мучить нас дальше. Она издевалась, дав нам крышу и стены, но отобрав у крыши и стен способность защищать хозяев от взбесившегося снаружи мира...

В мае через Мельну проходили красноармейцы. Они спешили к Петрограду, чтобы не позволить белому генералу вернуть себе родину, чтобы вырвать родину у него из-под ног, будто половичок, хотя он нуждался в ней так же, как всякий русский... Эти люди, простые и грубые, научились в грязи, дорогах и сгустившейся вокруг них смерти жить так, как живут однодневки без вчера и завтра, съедая подчистую все, что находили в пути, уничтожая все, что сегодня было не нужно. Они лазили по кухням, в которых сквозняк революции еще не засыпал теплые угли, тискали девок, смеялись и охальничали, а на следующий день шли умирать за волю и землю - верили, что умирают именно за них!