Ночь за нашими спинами

Вот от этого веет уже самой настоящей шизофренией. И, пожалуй, лучше воздержаться от споров. Если в моей душе еще немного покопаются, я затолкаю ему черенок лопаты… поглубже и побольнее. Поэтому, успокаиваясь, я просто смотрю на его эскиз, где темнеет все та же, набросанная резкими росчерками, эмблема «свободных».

– Зачем это вам? – я указываю на птицу. – Вдохновляетесь?

– Возможно. Ничто так не вдохновляет, как свет.

– Не будьте дураком. Не стоит этому верить.

– Почему? – Он поднимает брови с вполне искренним удивлением.

– Птица не летит. Ее обвели мелом на асфальте, как труп. Труп свободы. Не надо обманывать себя. Птицы в этом Городе… вообще…

…не летают.

Я замолкаю, это бессмысленно… В конце концов, он живет там же, где и я, видит то же, что и я, и…

– В чем же заключается обман? – уточняет этот псих.

Я резко отвечаю:

– В том, что свобода существует. Может, если сдохнешь, то освободишься, да и то… знаете, верьте, не верьте, но у меня есть друг-призрак. Глядя на него, не скажешь, что он свободен.

– Вугингейм Баллентайн… Бешеный Барон, так его звали?

Я вздрагиваю, как от пощечины. Имя Вуги известно из газет, как и имена всех нас. Но кличка…

– Откуда вы…

Художник только качает головой.

– Он выбрал то, что было дорого. В этом заключалась его свобода.

– Свобода… быть на привязи?

– Свобода быть рядом с тем, без чего не можешь жить.

Он закрывает этюдник и спокойно смотрит на меня. У него добрые глаза, но в зрачках отражается холодный свет солнца. Его слова – откровенная чушь, и все же… эта чушь вдруг возвращает мне равновесие. Я ловлю себя на том, что мне даже захотелось есть, хотя после вчерашнего запаха печеного человеческого мяса повсюду мне казалось, что я к еде больше не прикоснусь. Четвертина яблока – и та влезла с трудом.

– Будете?

Точно угадав мои мысли, он протягивает мне вскрытую упаковку холодка. На его запястье виднеется странный сквозной шрам, точно запястье чем-то проткнули. Может, я спятила, может, действительно проголодалась, а потом спятила… но я киваю. Фольга шелестит, и на ладонь падают три конфетки в виде рыбок.

– Спасибо, – как-то заторможенно отвечаю я и даже не поднимаю головы.

Рыбки лежат на ладони. Бело-розовые объемные рыбки, похожие на карпов. Я закидываю их в рот.

– Не за что.

Художник разворачивается и исчезает за углом одного из домов. А я стою и пялюсь себе под ноги, пытаясь вспомнить, о чем мы говорили. Почему у меня ощущение, будто я надышалась разреженным воздухом? Голова гудит, но как только я чувствую кисло-сладкий виноградный привкус холодка, мне становится легче. И… я почти бодра.

– Эй!

Я слышу крик с той стороны, куда ушел Художник. Проглотив конфеты, я бегу на звук, неуклюже перебираюсь через цепь и… застываю на месте, глядя на открывшуюся мне картину.

Дэрил Грин прижался к стене и поднял руки вверх. Напротив спокойно стоит мой недавний собеседник, в руке которого поблескивает большой разделочный нож. Лезвие щекочет шею моего напарника, кажется, еле живого от страха. Он что, забыл, что владеет силой? Или?..

…почему-то не может применить ее против этого человека?

– Эй! – Я подхожу ближе. – Что за игры детей с огнем?

– Эш! Скажи ему, чтоб шел отсюда! – Грин боком отходит от стенки, продолжая тревожно коситься на лезвие. – Чокнутый! Я хотел просто напугать, думал, это ты идешь!

Художник убирает оружие и лезет в карман.

– Вам удалась ваша шутка. Хотите конфет?

Дэрил с непонятным ужасом таращится на уже наполовину пустую пачку и мотает головой:

– Нет, больной ты урод!

Художник кивает со странным удовлетворением, улыбается мне и, не сказав больше ни слова, уходит. Вскоре он исчезает из поля зрения. Теперь, я уверена, окончательно.

– Дэрил, что это значит? – Я смотрю в упор на своего напарника, сверлящего взглядом пустоту впереди. – Дэрил! Тебе яйца отрезали, уши или язык?

Это приводит его в чувство. Слава богу. Откашлявшись, Дэрил бормочет:

– Извини… я увидел твой мотоцикл, потом тебя… спрятался за углом, решил подождать и напугать. А вместо тебя этот! Думал, он и мухи не обидит, а тут… ты видела? У него тесак! И… конфеты! Извращенец!

Мне даже жаль его. Хлопнув по его широкому плечу, я двигаю к мотоциклу.

– Ты кретин, Дэрил. Будто не знаешь, что обидеть Художника может каждый, а выжить после этого – единицы. Поехали.

Трудно объяснить, но у меня удивительно поднялось настроение. Во рту все еще оставался привкус виноградного холодка. Хм… может, этот свихнувшийся бродяга толкает дурь?

* * *

Ночь всегда наступает внезапно – проглатывает солнце и окутывает все вокруг, вываливается на асфальт и крыши, виснет на проводах. Так и сегодня, но по улицам все еще движутся люди. Правда, походка многих кажется довольно нервной. И все же в какой-то степени они еще в безопасности.