Ночь за нашими спинами

Они лежат либо вдоль дорожек, либо дальше – между могил и памятников. Мужчины и женщины, молодые и старые. В траве я различаю пару зеленых курток и красных шарфиков девушек из благотворительной организации «Жизнь», в противоположной стороне – группку полицейских. Отворачиваюсь, заметив мэра: у него свернута шея и почему-то не хватает правой руки. Я цепляюсь за Джона и зажмуриваюсь.

– Я… обязательно должна смотреть?

– Ты ничего не должна, Эшри.

Его рука сжимает мою, и, открыв глаза, я вижу его слабую улыбку. Мертвецы перестают казаться мне настолько пугающими. В конце концов, они не настоящие. Мы спим… разве не так?

Тела лежат на двух ступенях крыльца, на паперти их уже нет. Витражное окно светится, будто внутри оставили несколько свечей. Цветные фрагменты притягивают взгляд: изображение сердца, розы, бледного лика Христа и голубых небесных далей на самом верху. Привет, Бог… Ты поможешь нам сегодня или сделаешь еще больнее?

Джон толкает массивную дверь: она немного приоткрыта и поддается легко. Мы входим, и я невольно зажмуриваюсь от теплого оранжевого сияния: тут действительно горят свечи. Пожалуй, их даже слишком много, несмотря на то, что некоторые погасли или сломались. Пахнет до головокружения сладко. Хм, знакомый запах. Но вряд ли он сегодня принесет нам покой.

Скамьи перевернуты, на полу валяются развороченные подушки с торчащими клочьями пуха. Обивка алая, но кровь различима даже на ней. Откуда тут так много мертвых? Всюду лежат или сидят в неестественных позах солдаты, партийцы, мужчины и женщины в зеленом. Есть люди в безликой гражданской одежде. Дети. Старики. Между скамей лежит молодой человек с повязкой «свободного» на рукаве и еще один, с перерезанной глоткой, рядом. Левее – седой жилистый «единоличник» со вспоротым животом.

В начале прохода между скамьями – мое тело. В центре лба аккуратная дырка, глаза закатились, волосы разметались по полу и похожи на щетку от швабры. Здесь же Элмайра: у нее из груди торчит штык от винтовки. Пальцы явно пытались выдернуть его, но застыли, сведенные смертельной судорогой. Лицо закрыто волосами, голова опущена. Она похожа на себя там, в лаборатории, не хватает лишь жуков. А еще мы напоминаем… кукол? Марионеток? Я уже различаю в отдалении фигуру Хана и не сомневаюсь, что найду Джона, если присмотрюсь. Но я не хочу присматриваться. На сегодня мне достаточно.

…Двое сидят на каменном полу перед возвышением, с которого обычно читается проповедь, недалеко от развалившегося алтаря. Священник и сейчас там, лежит головой на раскрытом Евангелии. Его череп размозжен, со страниц на пол капает кровь, смешанная с бледно-серыми кусками мозга.

Светлая рубашка Джейсона Гамильтона перестала быть светлой. Он чуть поворачивает голову: лицо разбито, в глазах горит лихорадочный огонь. Сбиты костяшки пальцев. Глински, навалившийся спиной на обломок скамьи, выглядит ничуть не лучше.

– Остались пули?

Голос хозяина этой кошмарной реальности звучит еще более хрипло, чем обычно. Он кашляет, сплевывает что-то на пол. Затем переводит мутный взгляд со свечи на фреску: воскрешение Лазаря.

– Всех расстрелял? – «Свободный» оттирает кровь с подбородка. – На кого из моих людей ушла последняя?

Теперь Глински смотрит на него в упор. Его взгляд ничего не выражает: в нем нет ни ненависти, ни капли раскаяния. Ни одной из эмоций, что я видела до этого.

– Жалеешь их? Если бы не ты, ничего бы не было. Войны всегда начинаются из-за таких, как ты.

Он опять кашляет и прикладывает ладонь к боку, где слабо видна рана. Гамильтон криво усмехается.

– Войны начинаются, когда мир гниет. Подумай, почему за мной пошли люди.

– Продолжай утешать себя. Раньше неплохо выходило.

Глаза Гамильтона сверкают недобрым огнем.

– Нет, Ван. Довольно. У меня… есть то, что тебе нужно.

Он достает из кармана револьвер и пулю. Безумными становятся оба опустевших взгляда.

– Отдашь?

– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.

Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.

– Что будет делать тот, кто останется в живых?

– Его сожрет тьма.

– Со всеми раскаяниями…

Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.

– Это останется между ним и тьмой.

Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.

– Что ты… стоишь? – У меня сел голос, и я с трудом себя слышу.

Я делаю шаг. Пальцы Джона сжимают мою руку.

– Не сейчас.

Он держит меня. Немигающий синий взгляд скользит по двум фигурам в считанных метрах от нас. Может, Айрину все равно, потому что это сон. Может, с точки зрения его высокоразвитой расы, происходящее даже кажется смешным. Но я думаю об одном: они могут сидеть так еще долго – времени много. Но каждый щелчок пустого барабана – еще один шаг к настоящему сумасшествию.