Ночевала тучка золотая...

Игуменья и еще одна монашка оставались за решеткой. Они сели на табуреты. Гости разместились по другую сторону решетки, на скамьях. Игуменья принялась рассказывать…

Речь шла о монастыре. Он был открыт три года назад. В монахини постриглись женщины – врачи, учителя, инженеры. Они ушли из мира, чтобы здесь, на земле, пропитанной невинной кровью, замаливать грехи своих соотечественников.

У настоятельницы монастыря, женщины лет шестидесяти, полнолицей и румяной, передние зубы были слишком длинны, и казалось, что она все время улыбается. Улыбающийся человек в Дахау выглядел странно… И все, встретившись с ней взглядом, отводили глаза. Иногда в беседу вступала другая монахиня, еще молодая, красивая, с матовым цветом лица и грозными, трепещущими бровями. Ее черные, чуть удлиненные глаза все время то расширялись, то прищуривались: то ли это была привычка, то ли игра. Она говорила тихо, но страстно и четко, вскидывая вверх правую руку. Она отводила ее чуть-чуть в сторону, и черный широкий рукав взмывал вверх, как крыло вещей птицы, обнажая белоснежный манжет.

Нонне вспомнилась суриковская «Боярыня Морозова». Ее везут в заточение. Она сидит в санях, вскинув вверх руку, как бы осеняя двумя перстами все вокруг. Глядит на провожающий ее народ безумными глазами фанатички. Немецкая монахиня, заточившая себя в монастыре на кровавой земле Дахау, была чем-то похожа на боярыню-фанатичку.

Нонна почему-то подумала, что когда настоятельница уйдет из этого мира, ее место непременно займет монахиня, напоминавшая красивую хищную птицу.

И таким же непонятным и страшным, как весь лагерь Дахау, показался ей и монастырь кармелиток. Так же, как около крематория, она почувствовала себя нехорошо. Но теперь было невозможно уйти. Она сидела со всеми на деревянной полированной скамье и через деревянную полированную решетку смотрела на страшную монахиню. Смотрела как зачарованная. Не могла оторвать от нее взгляда. Иногда глаза Нонны и глаза красавицы кармелитки встречались, и у Нонны захватывало дыхание. Она боялась смотреть в эти глаза. Ей казалось, что они загипнотизируют ее и она подчинится их любому приказу.

Поднимаясь и удерживая привычный жест благословения, настоятельница спросила с улыбкой: не хотят ли посетители еще что-нибудь спросить у нее?

– Русская фрейлейн спрашивает, – указала тетя Таня глазами на Нонну, – прощаете ли вы тех, кто совершил эти преступления в Дахау? Молитесь ли вы за них?

– Да, фрейлейн, мы за них молимся, – с тихой улыбкой сказала настоятельница монастыря, глядя на Нонну большими кроткими глазами, – но простить мы их не можем.

– Их может простить только господь бог! – страстно воскликнула молодая монахиня, снова воздев руку с указующими перстами.

– Вряд ли он их простит, – тихо сказала Нонна, и в ее памяти опять промелькнул пивной бар, окруженный полицией, шумные толпы людей, пытающихся сорвать неонацистское сборище.

«Нет, монастырями и молитвами их не остановить!» – подумала она, взглядом провожая монахинь, которые поклонились посетителям и пошли в маленькую низкую дверь привычной, смиренной походкой, прижимая к груди сложенные руки.

Эту ночь Нонна почти не спала. То она вспоминала Жоржа Мортье с львиной седой гривой и роскошными вставными зубами… Вскакивала, садилась на постели и, обхватив руками голову, думала об его предложении. Она решила ехать в советское посольство утром. Она была уверена, что там ей помогут разобраться во всем. Так, успокаивая себя, она ненадолго засыпала. Просыпалась оттого, что над ухом своим слышала крик англичанина: «В память погибших и в назидание живым!» Она открывала глаза, видела где-то там, в темноте, страшный памятник, воздвигнутый у крематория. И опять погружалась в тревожный сон.

Потом ей приснилось, что сидит она на диване в гостиной тети Тани, а напротив в кресле разместилась огромная черная птица. Она то широко раскрывает, то прищуривает злые горящие глаза, широко раскрывает и прищуривает. Взмахивает иссиня-черным крылом, похожим на рукав монашеской рясы. Голосом тети Тани черная птица убеждает Нонну остаться в Мюнхене навсегда.

Черная птица закуривает сигарету, цепко держит ее в когтистых пальцах и, прищурив глаза, предлагает другое: уйти в монастырь кармелиток.

«Тебе очень пойдет черная ряса, – говорит птица, – вот примерь!»

Нонна кричит, отбивается, а черная птица пытается натянуть на нее монашеское одеяние.

– Нонночка, что с тобой? – слышит она знакомый голос, но не сразу узнает, чей он.

Около кровати в длинной ночной сорочке стояла тетя Таня. В комнате горела ночная лампа.

– Ты так кричала… – Тетя Таня провела рукой по ее спутанным волосам.

– Я видела страшный сон, – с трудом отозвалась Нонна.

– Насмотрелась страхов в Дахау, вот и не спится… Актрисы так впечатлительны. Спи, деточка, еще рано…

Она поцеловала племянницу, подняла с пола сбившееся одеяло, укрыла ее, погасила светильник и ушла, бесшумно ступая по мягкому полу, тихо прикрыв за собой дверь…