Ночи на Плебанских мельницах. Старосветские мифы города Б*. Рассказы

Влад и Ной перестали сверлить друг друга взглядами, смутились и даже присели, догадавшись, что сейчас услышат очередную страшную историю. Оба старались не смотреть на Зосю, только Дорота бросила на подругу жгучий взгляд и задала спокойно вопрос.

— Но, пан Андрей, в Минске нет ратуши... Ее давно разрушили.

— Знаю... — пан Белорецкий откинулся на стуле, как будто готовясь читать длинную лекцию. — Разрушили ратушу по личному приказу Николая I, чтобы не напоминала городу о Магдебургском праве и былых вольностях... Но место, где она стояла, во времени и пространстве не меняется... И хранит память о былых событиях.

История о Минской ратуше

А случилась история, о которой я вам расскажу, в авантюрном 18-м веке, как его вычурно именуют, "веке плаща и кинжала»... В белорусском варианте была шляхетская сабля. Или шестопер — булава, которой дробили на дуэлях кости. Страшнее, чем меч, оружие. Ведь, согласно традиции, пока не показывалось достаточно крови — то есть, чтобы Немигой лилась, — дуэль не прекращали. А от удара булавы крови мало. Вот и возникло, так сказать, поколение пробитых черепов... Характерными персонажами эпохи, безусловно, были братья Володковичи, наши земляки — отсюда, с Минщины. Особенно вьелся в печенки современникам Михал — пьянчуга, буян, дуэлянт и любитель женского пола... Не удивительно, что у магната Кароля Радзивилла сделался Володкович любимым другом и товарищем по игрищах и неприглядных проделках. И никто не осмеливался противиться этому здоровяку и пропойце, потому что с Радзивиллами меряться — все равно что целоваться с Поцелуйным мостом в Троицком... И вот накануне Святодухова дня, который называется у нас "Деды", Володкович проезжал через Минск, оставив городу на память разгромленную корчемку и трех раненых шляхтичей-минчан. Вечерело, и всадник спешил выехать за городские ворота, чтобы до наступления мрачного ноябрьского вечера доехать до ближайшей придорожной корчмы. Где-то в конце Зыбицкой улицы, как раз там, где Свислочь делает петлю, стоял каменный двухэтажный дом с высокими зелеными ставнями, которые всегда были закрыты. Рассказывали, что когда-то в этом доме жил купец с красавицей дочерью. К девушке сватался бедный шляхтич, и, не знаю, как уж так жестоко надо было поступить с тем юношей, но накануне ее свадьбы с другим — богатым — отвергнутый кавалер схватил девушку в объятия и вместе с ней утопился. После здание выкупил другой купец, и хотя ряженые, колядники, нищие и монахи даже на большие праздники ни разу не получили из этого дома и наименьшей милостыни, время от времени из-за закрытых ставень доносилась музыка и звуки веселого застолья. Поскольку магистрат считал, что здесь все в порядке, никто и не думал совать нос за соседский забор... Тем более дом пользовался не очень хорошей славой.

Так вот, ехал Зыбицкой улицей Михал Володкович с двумя амантами-дружками. Шапка набекрень, бриллиантовый "гуз" сияет, как луна, рука в бок упирается, но готова молниеносно ухватиться за рукоять сабли — вот она, лучшая подруга шляхтича, дремлет в ножнах, как молния в туче, не угадаешь, не уследишь, когда блеснет жаждой крови. Когда в доме с зелеными ставнями раскрылось окно, рука пана Михала коснулась рукояти, но тут же потянулась к шапке — почтительно поздороваться, как и полагается шляхтичу... Ведь из окна смотрела на Михала самая красивая дама из всех, которых он когда-либо видел... А видел он всяких красавиц — и в Варшаве, и в Вильно, и в Несвиже... В последних лучах заходящего солнца бледное лицо незнакомки светилось, как снег. Зеленые глаза насмешливо смотрели из-под тонких, изогнутых, как очертания крыльев чайки, бровей, и вместо мертвенного напудренного парика голову девицы венчала уложенная короной черная коса. И платье было черное, из дорогого тонкого бархата. Паненка, не скрываясь, внимательно рассматривала рыцаря, из чего тот заключил, что райская птичка летит прямо в силки. Пан Михал уже держал во рту, как жемчужину, первое галантное слово, но красавица громко произнесла с невероятной насмешкой:

— Страхоморец!

Что означало не больше, ни меньше, как трус. И закрыла окно.

Пан Володкович некоторое время изображал из себя хвощевского идола, не в силах осознать оскорбление. Его — его! — назвать трусом! И кто? Белоголовая! (так, панове, в Великом княжестве называли всех женщин, даже с такими черными волосами, как у дерзкой незнакомки с улицы Зыбицкой). У происшествия были свидетели — два аманта Володковича с некоторой тревогой ждали, в какой "неистовый" поступок выплеснется его гнев. Первое, что сделал пан Михал — начал с бранью колотить в ворота злополучного дома. Но за высоким, обшитым железными полосами, забором не было ни звука, ни движения. Дом затаился, словно в нем царствовала пыль. Да что поделаешь, если и открыли бы — на дуэль вызвать глупую женщину? В глазах Володковича еще светилось ее по-неземному прекрасное лицо, и голос — как звон дамасского клинка...