Ночи на Плебанских мельницах. Старосветские мифы города Б*. Рассказы

Я бродила между могил и, наверное, сама напоминала призрак в тусклом ноябрьском дне. Ага, вот холмик, сплошь заваленный цветами... Портрет под стеклом, в деревянной рамке: такая наивная гимназисточка, с удивленно приподнятыми бровками, курносым носиком и приоткрытым ротиком, который, видимо, любил смеяться, и косами, уложенными на голове такими бубликами... Простоватое, наивное, очень обычное лицо. Не моей компании паненка, ясно. Каролина Мария Шиманская-Репка. Бедную, наверное, из-за этой "репки" дразнили в гимназии... Я представила, как Каролина-Мария лежит теперь вот здесь, в земле, в сшитом нами платье, с брошью в виде лилии на груди... Приобщенная к тем глубинам — или высотам — познания, от которых я, эпансипе и натуралистка, отделена каждой клеточка своего физического тела... Но заплатить за это познание тем, что лечь в эту сырую землю... Знаете, я не сентиментальное создание, но вдруг мне стало так жалко эту — пусть не очень интеллектуальную при жизни — девочку, что я горько расплакалась — по ней, по себе... По своей мученице-матери — не так много в ее жизни радостей и хороших воспоминаний, чтобы лишать дорогих сердцу мелочей. Что я ей объясню насчет броши-лилии? Подумать только — та лежит в каком-то метре от меня! Но недостижимее, чем была бы на луне. И я в отчаянии начала мысленно обращаться к незнакомой мне покойной... Представьте себе — просила ее вернуть мне ту брошь, объясняла, как будет переживать моя мать. Уговаривала осторожно, как уговаривают маленького ребенка, что схватил очень дорогую и очень хрупкую вещь... Я даже опустилась на колени... Не знаю, сколько времени прошло — я спохватилась, когда крупный кленовый лист, мокрый и холодный, словно ладонь утопленника, ударил меня по щеке. Я находилась в таком взвинченном состоянии, что готова была принять это за какой-то знак. Лист опустился прямо на букет дорогих оранжерейных фиалок, которые мерзли в белорусском ноябре, как восточные красавицы, и я потянулась отбросить от них желтого нахала. На земляной насыпи между цветами что-то блеснуло... Я раздвинула пестрые лепестки... И увидела брошь в виде лилии.

Сказать, что я была ошеломлена — не сказать ничего. Меня словно обдало ледяной водой, сердце оборвалось, будто я прыгнула с обрыва. Ну а вы, что бы вы подумали на моем месте? Никаких рациональных объяснений у меня не имелось. Просто покойная услышала мою искреннюю просьбу и вернула памятный знак. Я дрожащими пальцами взяла брошь — да, это была она, булавка, конечно, расстегнута... Радость от неожиданной находки утопала в мистическом ужасе. А вдруг та, что вернула брошь, теперь здесь, рядом со мной? Я же так ее звала... Я непослушными губами произнесла "спасибо", поднялась и двинулась, вынуждая себя не бежать — она же может обидеться... Молиться... Спасет одно — искренне молиться... Закажу за Каролину Марию мессу... Чем ближе я подходила к воротам, к лишенной мистики суетной местечковой жизни, тем больше во мне вызревала признательность и еще что-то необыкновенно возвышенное, словно крылья росли... Не знаю, как дальше повернулась бы моя судьба — случаются мгновения, которые формируют человека, как руки хозяйки тесто, — если бы не случай... Который принял облик дурачка Генуся. Генуся знало все местечко. Худой и сутулый, будто вечно нес на себе мешок с мукой — Генуся временами, когда он был более-менее вменяем, брали на работу на мельницу. Рот приоткрыт, зубы торчат вперед, в глазах светлая муть, на носу вечная капля... Ну, что я описываю — вы сами должны знать, как выглядит классический местечковый дурачок... И вот этот Генусь подслеповатым ястребом бросился на меня... Вернее, на брошь-лилию, что я несла перед собой в руках, как пригоршню святой воды.

— Не твое! Не твое! Отдай! Воровка! Воровка! — верещал Генусь, пытаясь выхватить у меня явленное из свежей могилы украшение. Я увертывалась, как от шаловливого щенка, но... мистический ужас мой еще более усилился. Сразу полезли в голову легенды о юродивых да блаженных, наделенных даром пророчества... Чтобы отбросить наваждение, закричала первое, что пришло в голову:

— Сам вор!