Ночи нет конца. Остров Медвежий

— Что для вас значит остров Медвежий? — вопрошал капитан. — Думаю, ничего. Просто точка на карте. Как остров Уайт в Англии или Кони–Айленд в Америке. Географическое название. Но для таких, как мистер Стокс и я, это нечто большее. Остров Медвежий… Тут за одну ночь мальчишки взрослели, а люди пожилые, вроде меня, дряхлели.

Капитана Имри словно подменили. В словах старого моряка звучала грусть, но не было горечи. Настроение его передалось слушателям, и они перестали поглядывать на двери.

— Мы называли его воротами, — продолжал капитан. — Воротами в Баренцево и Белое море, воротами в русские порты, куда мы водили конвои в те долгие годы войны, с окончания которой минуло уже столько лет. Если ты проходил ворота и возвращался назад, тебе везло; совершив этот путь раз пять или шесть, ты расходовал везенье на всю оставшуюся жизнь. Сколько раз мы проходили ворота, мистер Стокс?

— Двадцать два. — Впервые мистер Стокс ответил сразу, не важничая.

— Двадцать два раза. Я рассказываю об этом не потому, что сам участвовал в тех конвоях, а потому, что на долю моряков, ходивших в Мурманск, досталось гораздо больше страданий, чем кому–либо еще. И именно там, у этих ворот, им приходилось особенно трудно, поскольку денно и нощно поджидал нас там противник и наносил удар за ударом. Отличные корабли и отличные парни — наши и немцы — покоятся в этих водах. Здесь самое большое в мире кладбище кораблей. Теперь кровь смыта и вода чиста. Но она, эта кровь, не смыта с нашей памяти. Прошло тридцать лет, но я не могу без волнения слышать это слово — Медвежий.

Капитан зябко передернул плечами и едва заметно улыбнулся:

— Разболтался, старый пустомеля. Теперь вы понимаете, какой это кошмар, когда перед вами стоит и чешет языком старый болтун. А хотел я сказать вот что. Товарищи наши попали в хорошее общество. — Подняв стакан, Имри прибавил:

— Вечная им память.

Вечная память. Нутром я ощущал, что слова эти произносятся не в последний раз.

Тут я увидел какую–то фигуру, мелькнувшую за окном. Я был почти уверен, что это Хейсман. Если это так, возникают три вопроса, требующие немедленного ответа: почему, идя в сторону кормы, он выбрал наветренную, а не подветренную сторону надстройки? Уж не затем ли, чтобы его не разглядели в залепленные снегом окна кают–компании? И наконец, что он делает на верхней палубе в такую стужу, которой он якобы патологически боится?

Я не спеша вышел за дверь с подветренного борта. Подождал, не пойдет ли кто за мной. Почти сразу следом за мной вышел Гюнтер Юнгбек. Спокойно улыбнулся мне и направился в сторону пассажирских кают. Я подождал еще немного, затем по скоб–трапу поднялся на шлюпочную палубу, очутившись позади ходовой и радиорубки. Обошел вокруг трубы и втяжных вентиляторов, но никого там не обнаружил. И то сказать: без крайней необходимости на ботдек, где не было никакой защиты от ледяного ветра, не пришел бы и белый медведь. Пройдя к корме моторного баркаса, я спрятался за вентилятор и начал наблюдать.

Сначала я не увидел ничего любопытного, кроме множества покрытых снегом предметов, укрепленных на кормовой палубе, уставленной бочками с горючим.

Там же на кильблоках стояла пятиметровая рабочая шлюпка. Внезапно кто–то отделился от большого квадратного ящика — кабины вездехода. Человек из–под руки стал вглядываться в мою сторону. Заметив прядь соломенных волос, я тотчас догадался кто это. Почти сразу к девушке подошел какой–то мужчина.

Даже не успев разглядеть его худое аскетическое лицо, я понял, что это Хейсман.

Взяв Мэри за руку, он стал ей что–то внушать. Я опустился на колени, чтобы меня не заметили, и попытался вслушаться в разговор. Но тщетно: ветер дул в другую сторону, да и беседовали оба тихо, как и подобает заговорщикам.

Я подполз к самому краю шлюпочной палубы, чтобы уловить хотя бы обрывки фраз, но напрасно.

Хейсман обнял Мэри Стюарт. Та, обвив его шею руками, положила голову ему на плечо. В такой трогательной позе они стояли минуты две, потом двинулись в сторону пассажирских кают. Я даже не предпринял попытки пойти за ними.

— Йога в море Баренца, — произнес рядом чей–то голос. — Такая поза вам очень к лицу.

— Фанатики все доводят до крайности, — отозвался я, неуклюже, но неторопливо поднимаясь с колен. Я знал: Смита мне нечего опасаться. Взглянув на него, я отметил, что выглядит он гораздо лучше, чем накануне вечером.

Штурман смотрел на меня с удивлением.

— Упражнения должны быть систематическими, — объяснил я.

— Разумеется. — Пройдя мимо, он перегнулся через поручни и увидел на снегу следы. — Наблюдали за птицами?

— Да, обнаружил гнездовье лысух и крачек.

— Понятно. Только очень уж странная пара подобралась.

— Это же киношники, Смит. Там и не такие пары встречаются.

— Странные птицы, уж это точно. — Кивнув в сторону рубки, штурман продолжал:

— Там тепло и весело, док. Удобное место для орнитологических наблюдений.

Но особого тепла мы не ощутили: заметив меня в окно, Смит вышел, оставив дверь рубки открытой. Правда, с весельем было проще. Достав из шкафчика бутылку, штурман спросил:

— Ну что, пошлем за королевским кравчим?