Ночью в дождь...

Только в одном ошибался начальник транспортного отдела — в том, что Саня работает. Он не только ничего не делал сам, но и Винарта заставлял тянуть резину. Саня не был заинтересован в том, чтобы закончить ремонт и снова перейти на черствые хлеба строгого режима. Придя утром в гараж и перемазавшись автолом, они спали до тех пор, пока не появлялся кто-нибудь из шоферов. Чтобы исключить внезапность визита, приставляли к дверям большую железяку, которая падала со страшным грохотом, как только открывалась дверь. И пока к ним шли через первое помещение, оба механика уже трудились в поте лица, а что и как сделано, Саня умел наврать фантастически правдиво. Если же он что-нибудь в конце концов и делал, то шоферы не могли нахвалиться качеством работы. А для стимулирования потихоньку приносили кое-какие дешевые медикаменты и чай для чефира — его Саня требовал довольно категорически. Медикаменты имели ничтожную примесь наркотических веществ, но Саня глотал таблетки горстями и поэтому желанного обалдения все же добивался. В таких случаях Винарту удавалось кое-что выведать и о Сане, потому что в обычном состоянии тот никогда ничего о себе не рассказывал. Винарта интриговало туманное прошлое Сани — прилежного читателя, слушателя и комментатора внешнеполитических новостей. О внутренней политике он тоже говорил со знанием дела, государственных деятелей, словно добрых знакомых, называл только по имени-отчеству.

— Мой папенька приказал долго жить еще на войне, до того, как я родился, но родственнички сумели из этого выкачать кое-какую выгоду. Вообще моя маменька была мощный танк, и неизвестно еще, каких высот она достигла бы, если бы, кроме умения орать и расписаться, умела делать еще что-нибудь. Меня она устроила на мировецкое — ну просто царское! — место, но тамошние порядки на меня нагоняли скуку, и я отмочил кое-что. До самой смерти она командовала организацией, которая прилежно занималась ничем. Я не шучу, у нас много таких организаций и обществ, которые занимаются ничегонеделанием. Если в деревне перестанут пахать землю, то в супе у тебя не будет картошки, если перестанут работать врачи, то придется увеличить штат могильщиков, а если прекратит существование такое ничегошное общество, то хорошо, если лет через десять кто-нибудь вспомнит: «Товарищи, а раньше, кажется, пачки отчетов были толще!»

Заключенные легкого режима вызывали у Сани усмешку. Эту колонию он называл курсами повышения квалификации для начинающих. Здесь, по его словам, успешнее, чем где-либо, обучают друг друга способам добывания денег на свободе.

— Ты только примечай — кто горазд учить других, у того задница голая! А все эти жучки надеются — наберутся ума, станут честными ровно настолько, чтобы по закону к ним не могли придраться. И каждый будет иметь по увесистому мешку с сокровищами! Ты только посмотри на этих дебильчиков! На этих милых маленьких дурачков! Мне известно лишь два пути к деньгам: или занять высокий пост, чтобы краденое тебе подносили, или красть самому! Но лучше уж красть самому, ведь, падая с высокого поста, можно расшибиться в лепешку!

Саня был таким циником и эгоистом, что дальше некуда, и, не скрывая этого, скорее наоборот, выставлял эгоизм напоказ, как в витрине, однако его сообразительность и остроумие нельзя было не признать.

— На адвоката вину не сваливай, профессор продал тебя на растерзание, простофиля ты этакий! — Саня потянулся в кабине. Приближалось время обеда, однако из начальства никто еще в гараж не заглядывал. — Ну и скучища, хоть начинай работу!

— Профессор даже в суд не пришел, хотя всегда был со мной очень любезен.

— Конечно! Чего ему искать в суде? Ему там делать нечего. Позвонил одному, позвонил другому… А может, и не звонил вовсе. У каждого из таких могущественных есть хорошо откормленный холуй. Он и хлопочет от их имени. Так даже удобнее — случись осечка, всегда можно сказать: «Извините, но лично я ничего не знаю!» Ах, как тебя продали, дорогуша! Почему твои дружки-приятели вдруг стали отпираться от запасного колеса? Да потому, что их научили так говорить.

— Я их понимаю. В зале было много народу, — стыдно же перед всеми сознаться в воровстве.

— Дурак ты! Их надрессировали, как и что говорить! Как только колесо удалось свалить на тебя, сто тридцать девятая им уже не угрожала, а сто девяносто седьмая — это так, для того, чтобы слегка припугнуть. Меня тоже в первый раз маменька выручила, только она обтяпала все сразу — даже до суда не дошло: пообещала что-то или сунула кое-что потерпевшему, он забрал свое заявление.

— Тогда с чего в конце речи он стал меня нахваливать, если им хотелось меня сюда упрятать?