Ночью в дождь...

Что это со мной? Почему мне вдруг вспомнились давно прошедшие дни и тетушка Криш с нижнего этажа? Очень старая и усохшая бабка с золотыми сережками-полумесяцами. Нет, наверно, они были все же позолоченными. Никакого другого имущества у тетушки Криш не было, она зарабатывала тем, что помогала дворнику мыть лестницу, а квартиросъемщикам — общие туалеты. Когда уставала, садилась на подоконник между этажами и курила настоящую цыганскую кривую трубку. Тогда еще ТЭЦ не обогревала Ригу, почти в каждом дворе можно было увидеть поленницы дров, среди которых мальчишки укрывались, играя в прятки, а в подвалах — было слышно — кололи или пилили дрова. В холодные дни печи и плиты ненасытно пожирали топливо, и к весне кое-кто оставался без дров. Тогда на помощь и приходила тетушка Криш: в нашем районе во многих местах вывешивались объявления, сообщавшие, где бесплатно можно получить щепу. В то время, наверно, ее еще не умели использовать в мебельной промышленности. Впрочем, может, и умели — просто не было соответствующего оборудования. Так или иначе, только от щепы всячески старались избавиться — даже даром отдавали. Старуха набирала щепок, приносила и продавала желающим — за тридцать копеек мешок. И все говорили, что это очень хорошие дрова: среди душистой кудрявой стружки попадались чурбачки и обрезки досок. Мы, мальчишки, видели, с каким трудом старая женщина таскает эти мешки, но никогда не помогали ей, хотя дома и в школе нам внушали, что надо помогать старикам. Мы вовсе не были лентяями — часто помогали взрослым, когда во дворе находилась какая-нибудь работа или когда нас просили об этом. Но, наверно, мы считали себя по сравнению с тетушкой Криш кем-то выше, кому не полагается с ней якшаться, — ведь она жила на копейки, которые платили ей наши матери.

Почему мне вдруг вспомнилось это? Не такой ведь я старик, чтобы потянуло на мемуары. Может, просто потому, что этот Петерис Цепс и тетушка Криш очень похожи? А может, потому, что я легко могу себе представить, как он толкает по двору лесопилки свою тачку, подбирая затоптанные в грязь куски древесины, вижу, как он, в любую минуту готовый пуститься наутек, все же заискивающе и смиренно подкрадывается к пильщикам, надеясь под навесом раздобыть деревяшки посуше — для растопки, вижу, как молодые гонят его прочь, чтобы не крутился возле циркулярки — долго ли до беды, а старики жалеют и разрешают копаться в больших ящиках, куда бросают отходы, — там всегда найдется что-нибудь годное. Я представляю себе, как во дворе он вдруг сталкивается лицом к лицу с каким-нибудь начальником-восьмушкой, которого только что отчитал начальник-четвертушка, и у него из-за этого дрянное настроение. «А ну покажи, что у тебя там в тачке?» — громоподобно кричит тот, и на Петериса-Петеритиса Цепса нападает такая дрожь, что его тощее тело под выгоревшим, изношенным бельем того и гляди рассыплется на глазах. Но на лице застывает угодливая улыбочка. И она не исчезает, пока начальник-восьмушка, обрадованный тем, что может употребить власть, проверяет содержимое тачки, отбрасывая к забору щепки покрупнее. «Это же государственное имущество, балбес ты этакий, я могу упрятать тебя в тюрьму! Я тебе что разрешил? Набрать щепок. А тут полно деловой древесины!» — «В следующий раз буду знать, в следующий раз я… Прошу прощения!» А в садовом домике на его кровати прямо в ботинках разлегся Алексис Грунский, а-ля Граф Кеглевич, и обещает Петеритису «расквасить морду», если он еще хоть раз посмеет привезти такое топливо, от которого одна зола и никаких углей. Пенсию Грунский у него отнял еще позавчера, и неизвестно, сколько от нее осталось, но Петеритис надеется, что Граф будет великодушен и нальет ему глоточек-другой, а тот и ухом не ведет, потому что за время отсутствия Петеритиса он наелся и напился до отвала. «Вымой бутылки, я повезу сдавать!» — приказывает Грунский, и Петеритис понимает, что и из этих денег ему опять не достанется ни копейки, а еда отдалится по крайней мере еще на один день.

Сколько такое можно терпеть? Отчаяние должно было наконец вырваться наружу. Он просто не знал, как избавиться от Грунского, ведь живой он внушал ему животный страх.

— Значит, возили картофель, дрова, — подводит итог Ивар. — Еще что?

— Бутылки возили.

— Много?

— Как когда. Летом, когда мотобол или соревнования в Шмерли, то много — приходилось даже складывать в мешки, иначе не погрузить.

— Выходит, тачка может выдержать порядочный вес. Один, так сказать, сидит, другой толкает.

Намек достаточно неожиданный и открытый, однако Петеритис не реагирует. Он еще больше склоняет голову к плечу и пристально смотрит Ивару в рот. Наверно, хочет показать, что внимательно слушает, но выглядит это так, будто он пересчитывает пломбы во рту говорящего.