Ночлег

По другую сторону стола Монтиньи и Тевенен Пенсет играли в азартную игру. В Монтиньи чувствовались кое-какие остатки дворянского происхождения и изысканных манер. Длинная, гибкая, даже изящная фигура, нечто орлиное и мрачное в лице. Тевенену повезло вдвойне: он после обеда совершил ловкую кражу в предместье святого Иакова, а теперь все время выигрывал в карты. С его губ не сходила пошлая улыбка; плешивая голова, с венком коротких, рыжих кудрей вся порозовела от удовольствия; его выпяченный живот трясся от молчаливого смеха, когда он загребал свой выигрыш.

– Вдвойне или на квит? – спросил Тевенен.

Монтиньи мрачно кивнул головой.

– «Предпочтительно есть в пышной обстановке», – писал Вильон, – «есть хлеб и сыр на серебряном блюде, или… или…» Помоги мне, Гюи!

Табари хихикнул.

«Или есть петрушку на золотом блюде», – писал поэт.

Ветер становился резче; он вздымал снег и иногда с глухим гиканьем и точно надгробным воем гудел в трубе камина. Похолодало и в комнате. Вильон, вытянув губы, подражал порывам ветра, издавая звуки, похожие не то на стон, не то на свист. Эти дикие, отвратительные звуки выводили из себя пикардийского монаха.

– Вы не переносите этой музыки? Она, быть может, напоминает вам скрип виселицы? – смеялся Вильон. – А там наверху настоящая дьявольская пляска! Но только, мои милые, от нее не согреться. Ух как рванул ветер! А как думаете, дон Никлас, не слишком ли холодно сегодня на Сен-Денисской дороге?

Дон Никлас замигал глазами и имел такой вид, точно его кто душил за горло. Монфокон – большая, страшная парижская виселица – стояла как раз на Сен-Денисской дороге, и шутка поэта произвела на него сильнейшее впечатление. Что касается Табари, то он стал неудержимо смеяться и уверять, что никогда не слыхал ничего смешнее; хохоча, он держался за бока и кричал петухом. Вильон щелкнул его по носу, и хохот Табари перешел в кашель.

– Ну будет шуметь, – сказал поэт, – придумаем лучше рифму к слову «рыба».

– Вдвойне или на квит! – угрюмо заявил Монтиньи.

– Пожалуйста, – ответил Тевенен.

– Есть еще что-нибудь в бутылке? – спросил монах.

– Откупорьте другую, – предложил Вильон. – Как можете вы надеяться наполнить такую бочку, как ваша утроба, такой маленькой мерой, как бутылка? И как можете вы надеяться попасть в царство небесное? Сколько вы думаете потребуется ангелов, чтобы втащить туда пикардийского монаха, подобного вам? Или вы полагаете, что будете вторым Ильей и за вами пришлют колесницу?

– «Hominibus impossibile»[1], – ответил монах, наполняя стакан.

Табари чуть не прыгнул от восторга. Вильон опять дал ему щелчок по носу.

– Разрешаю смеяться при моих шутках, если хотите, – сказал он.

– О, это было так хорошо сказано! – воскликнул Табари.

Вильон обратился к нему:

– Придумай же рифму к «рыбе». Ну на что латынь? Что вам с ней делать на страшном суде, когда дьявол поволочет туда Гюи Табари, – дьявол с горбом на спине и раскаленными докрасна когтями. Кстати, по поводу дьявола, посмотрите на Монтиньи! – добавил он шепотом.

Все трое украдкой, но внимательно посмотрели на картежника. Очевидно было, что счастье не на его стороне. Рот его был скривлен на сторону; нос сморщен, но одна ноздря широко раздувалась. По народному выражению «черный пес взобрался на его плечи» и под этим тяжелым бременем он тяжело, прерывисто дышал.

– Он выглядит так, точно хочет пырнуть его ножом, – прошептал Табари, вытаращив глаза от страха.

Монах также вздрогнул, но отвернулся и протянул руки к огню.

Можно было с уверенностью сказать, что монах вздрогнул от холода, а не от избытка сострадания и опасения за жизнь Тевенена.

– Ну, ну, теперь прочтем балладу! – воскликнул Вильон и отбивая такт руками, стал ее декламировать, обратившись к Табари.

Не успел он дойти до четвертой рифмы, как вдруг произошли внезапные, шумные движения игравших. Игра закончилась, и Тевенен только что хотел было открыть рот, чтобы возвестить о новом выигрыше, как Монтиньи вытянулся с быстротой змеи и вонзил ему кинжал в сердце. Удар произвел свое действие прежде, чем Тевенен успел закричать или сделать движение. Раза два содрогнулось его тело; руки разжались и опустились; каблуки стукнули об пол. Затем голова его с широко раскрытыми глазами опрокинулась назад, и душа Тевенена Пенсета отправилась к тому, кто ее создал.

Все вскочили на ноги, чтобы броситься на помощь, но было слишком поздно – убийство совершилось в две секунды. Четверо живых товарищей смотрели друг на друга и застыли в своих позах, точно привидения. Открытые глаза убитого смотрели на один угол потолка со странным уродливым выражением.

– Боже мой! – прошептал наконец Табари и стал читать латинские молитвы.

Вильон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед, отвесил комический, нелепый поклон в сторону Тевенена и захохотал еще более неестественно и громко. Потом грузно, как мешок, опустился на стул, и казалось, он должен был лопнуть от неестественного, горького смеха.

Монтиньи первый пришел в себя.