Ночлег в чужой квартире

— Я же вам рассказывала. Тогда, на даче. Мне это было вот так нужно!.. Но есть у меня подозрение, что он пошел в лес не поэтому, а… Ну, просто испугался, что я сделаю какую-нибудь глупость. А это ему, конечно, ни к чему.

— Из двух зол выбрал меньшее?

Марина усмехнулась:

— Да, пожалуй.

Но тут же оговорилась:

— Хотя настроение чувствует тонко. В этом ему не откажешь. Все чувствует!

— Ну и что? — неприязненно возразил Батышев. — Ну, чувствует настроение. Понимает людей и пользуется этим. Не такой уж большой плюс… А вся его, как ты выразилась, доброта… Да ему, если хочешь, быть добрым просто удобней. Во всех отношениях удобней. Вот ты говоришь, он трусоват…

Девушка попыталась вставить:

— Я имела в виду только…

Но Батышев остановил ее поднятием руки — он боялся потерять мысль:

— А ведь быть добрым совершенно безопасно. Если ты гладишь людей по голове, тебе никогда ничего не грозит. А вот за резкое слово, пусть тысячу раз справедливое, можно расплатиться весьма и весьма…

Чем дольше он говорил, тем неприятнее становился ему этот неглупый, осторожный, видимо, обаятельный и тем особенно опасный эгоист. Ну чего он губит девчонку? Зачем, без всякой к тому необходимости, просто так, автоматически, держит при себе? При желании мог бы оттолкнуть, а ведь не отталкивает!

Батышев вдруг заметил, что девушка слушает невнимательно, нетерпеливо подергивая губами. Может, и вообще не слушает, а только ловит паузу. И действительно, едва он остановился, она заговорила торопливо:

— Я не так объяснила. Вообще-то он не трус. Он раньше в другой конторе работал — знаете, почему ушел? Выживали его друга, так он единственный встал на защиту. И сам вынужден был уйти. В каких-то вещах он как раз смелый…

Батышев снова поднял ладонь.

— Постой! Ты же говоришь — друг. Но вступиться за друга — это еще не смелость. Скажи, мог он поступить иначе? Да его все знакомые считали бы подлецом! А потерять уважение к самому себе? Нет, это не смелость, это поступок вынужденный.

Марина довольно долго морщила брови.

— Скажите! А мне и в голову не приходило…

Она еще помолчала и озадаченно уставилась на Батышева:

— А почему вы так хорошо все понимаете?

Это было сказано без намека на лесть, с обычной ее прямотой. Батышев даже смутился немного:

— Ну, милая… Поживешь с мое — и ты будешь понимать. Всего-навсего опыт. Все мы люди. И ходим, в принципе, по одним и тем же лесенкам. Хочешь познать мир — познай самого себя. Так что никакой особой мудрости тут нет — возраст, личный опыт, и больше ничего.

Девушка спросила с сомнением:

— Значит, вы такой же, как он?

Батышев опешил. Этот вывод, и в голову ему не приходивший, железно вытекал из его собственных слов. Не зная, что ответить, он виновато развел руками:

— Наверное, в какой-то степени…

И вновь Марина огорошила его неожиданным поворотом мысли:

— Но ведь вы хороший человек. Значит, и он хороший. С недостатками, но ведь хороший. Разве не так?

Она ждала ответа, даже рот приоткрыла.

Но Батышев молчал. Он по-прежнему был уверен в своей правоте. И наверное, смог бы найти аргументы пожестче и посильней. Но к чему они, аргументы?

Вот ему этот незнакомый мужик заглазно неприятен, и Батышев вполне обоснованно вывел, что он трус и ничтожество. А девочка его любит, и по трезвым законам той же логики для нее он хороший человек. У Батышева логика неприязни, у нее логика памяти губ, кожи, коленок, дрожавших тогда на берегу, изворотливая и жадная логика измученного ожиданием тела…

— Жаль, — сказал Батышев и вздохнул, — жаль, что у тебя с ним все это было. — Он хотел выразиться проще и прямей, как говорит она, но губы сами преобразовали грубоватое слово во вполне пристойный эвфемизм. — Теперь тебе трудно будет от него освободиться.

Она не сразу поняла:

— А-а, вы об этом. Нет, это ерунда. Тогда, в лесу, мне с ним было никак. И еще комары кусались. Может, я вообще холодная, не знаю. Понимаете, для меня главным был сам факт, что вот это — он. Да и сейчас мне все равно, с кем он спит. Если бы только знать, что я ему хоть зачем-нибудь нужна…

— Ты меня извини, — сказал Батышев, — но я здорово устал. Давай-ка ложиться.

Разговор был бесполезен. Он словно крутился в воронке, и после любых виражей все равно сползал к горлышку, к начальной точке, к тому, что она его любит и не может без него.

— Я вас обидела чем-нибудь? — с тревогой спросила Марина. — Вы не сердитесь, я просто дура, не умею слушать, мне многие это говорят.

— Да нет, — поморщился Батышев, — при чем тут обида? Просто сейчас я ничем не могу тебе помочь. Завтра поговорим, еще будет время. Стели и ложись. А я отлично высплюсь в кресле.

Марина принялась стелить постель. Движения у нее были виноватые.

— Вот, — сказала она, — ложитесь.

— Ложись, ложись.

— Давайте без глупостей, — попросила она и зажгла маленький свет. — Я пойду на кухню, а когда ляжете, еще посижу с вами. Пока не уснете. Ладно?

Минут через десять, когда девушка пришла и села на пол возле кушетки, она была совсем другая — притихшая и присмиревшая. И Батышев отчетливо ощутил, что спор кончился: она пришла слушать и соглашаться.