Ночная княгиня

— Да не одна она. С ней еще господин какой-то. Не нашенский. Просются заночевать, им подалее добираться.

— Господин-то твой приличный?

— Барин, как есть. Только не нашенский. Ни единого слова не поняла. Монашка переводила.

— Пусти его в сени. Сейчас тепло. Авось не околеет. А монашку сюда давай. Пусть она меня посмотрит.

— А ворота-то запирать?

— Теперь запирай. Дождалась, слава Богу…

Елена Карловна перекрестилась и уселась на кровати в подушки.

Монашка была невелика ростом, в сером ветхом одеянии, голова покрыта таким большим платком, что лица почти не видно.

— Ты бы мне пульс, матушка, послушала, что ли, а то ни сидеть, ни лежать — голова гудит.

Монашка взяла двумя тонкими пальцами старуху за руку и вскрикнула тихонько.

— Кровь, матушка, пускать нужно непременно, — сказала она каким-то странным, простуженным голосом. — И пилюли не помешали бы.

— Вот и давай свои пилюли.

Женщина Елене Карловне не понравилась. Доктор говорил — понравится, а ей не понравилась. Хоть лица ее пока не разглядела, но голос — премерзкий. Как больная говорит, как в трубу.

Пока женщина готовила инструменты для кровопускания, грела озябшие руки, бегала зачем-то вниз, сказать Агафье, чтобы не беспокоила, Елена Карловна ненадолго задремала.

В последнее время она потеряла всякий стыд, как сама же про себя говорила хихикая, и самым форменным образом грабила Ванюшку Курбатского изо дня в день. Даже имение заложила в банк так, чтобы успеть дожить свой век. А полученные деньги сложила туда же, в Алисин сундук. Правда, сундук она года два назад сменила на новый, кованый, с хорошим запором и потайным ящиком. А Ванька, дурак, подмахнул, как всегда, бумаги, не читая. Только канючил, нельзя ли младшенькую дочурку его Глашу на воды какие отправить, больно животом ребеночек мается. А Елена Карловна, поджав губы, головой качала. Никак нельзя. Разве что к осени денег наберем. Ты посмотри, сколько ребят нарожал. Всех и не упомнишь. Семеро парней и две девки. Орут как оглашенные. Едят каждый за семерых. А ткани, а учителя уездные, а фортепианы заморские… Только к осени. А осенью снова головой качает: не получилось. К весне жди денег, Ванечка. К маю. А в мае — к январю. А в январе уж, глядишь, твоей Глаши и не будет. Отмается животиком. Ей по секрету доктор сказал, что ничего не поможет. Зачем же Алисины денежки тратить?

По весне ее душечка, ее девочка выйдет из Смольного и сядет в карету, запряженную четверкой лошадей. Близ Невского ей и квартира куплена, и в банке капитал дожидается, и документы все справлены да куплены на имя дворянки немецкой Алисы Форст, так что и происхождением никто не попрекнет. Бросится внученька любимая в объятия бабушки и заплачет у нее на груди. Ты ли это, спросит, так обо мне пеклась? А я и не знала, и не ведала. Нужно бы ее еще подучить с деньгами обращаться и с людьми. Счет счету рознь, самой считать нужно. Многому в Смольном не научат. Бабушка подскажет.

Вот и заживут они наконец вместе, словно Лиза ее к ней вернулась. Три месяца пролетят вмиг. Жаль только, что от этих мечтаний радужных да от мыслей радостных, от предвкушения встречи кровь в жилах быстрее разгоняться стала. Доктор говорит, так и до удара недалеко. Пиявок противных привез. Вон в банке раздутые плавают. Гадость. Лучше уж пилюлями, чем такими кровососами живыми. Кровососы, точно. Совсем как Ванькины деточки. Только те не кровь сосут ее, а денежки внученькины. И оторвать их потруднее будет, чем этих маленьких черных тварей…

Вошла монашка со своими пилюлями и со стаканом воды. Елена Карловна встрепенулась и посмотрела на нее, поджав губы. Всех, решительно всех ненавидела она сейчас, всех, кроме душечки-внученьки.

— Что ты там шепчешь?

— Молитву читаю.

— Ну так помяни в своей молитве и доченьку мою покойную Елизавету.

— А внуков за здравие не помянуть ли?

— Нету у меня внуков, — нахмурилась Елена Карловна, — вовсе нет, пиявки одни ненасытные…

— Ах вот, значит, как, — взглянула на нее монашка. — Чего же вы деточек пиявками называете? Грех это.

И голосок задрожал, словно в гневе.

— А ты, матушка, меня не учи, не за тем прислана. За внуков мне не пеняй, не твоего это ума дело. И давай сюда наконец свою пилюлю, а то усну сейчас, не ровен час.

Монашка медлила, стакан с водой не протягивала, а пилюлю держала на вытянутой руке, словно раздумывала — дать или нет. Наконец решилась на что-то, заговорила прерывисто:

— Слыхала я, внучка у вас есть. За нее не помолиться ли?

Елену Карловну чуть удар не хватил. Прознали! Про внучку прознали! А может, и про деньги, для нее приготовленные, прознали? Быть не может! Ведь она ни одной душе, ни единому человеку на всей Земле… Екатерина… одна знала, да и та скоро год как померла, унесла тайну с собой в могилу.

— Что это ты, никак умом тронулась? — возвысила грозный голос Елена Карловна. — Нет у меня никакой внучки. Нет и не было. Бесплодной дочка померла. Удумала тоже — внучка, — передразнила старуха монашку. — Давай пилюлю свою, и дело с концом!

— Вот!