Ночная княгиня

Арсен был, напротив, как могучее дерево или скала, о которую разбивались всякие ветры. Казалось, ничто не может поколебать его обычного спокойствия, задеть его или взволновать. Его внутренней силы хватало на двоих. Болезненные вспышки князя гасли рядом с ним.

Если бы они с князем повстречались чуть раньше… Тогда в этом великане, с ловкостью фокусника меняющего подметки на башмаках, видели бы счастливейшего человека, обладающего на свете всем, чего ему так хотелось. Но мир покинул его грешную душу не тогда, когда он впервые сжал Николая в своих мощных объятиях, а значительно раньше, когда кровь собственного сына бежала по его рукам. Он был виноват раз и навсегда перед людьми и перед Богом за душу чистую, убиенную по его недосмотру… Тогда-то и скособочило этот мир, словно шею Арсена. Шрам на шее заставлял его ходить немного боком и голову нести не прямо, а склоненной к правому плечу.

Душевный надлом был неясным, таился в темных закутках его широкой души, и он сам ничего о нем не знал. Но вот люди — за версту чувствовали. Сидит огромный великан под деревом, спроси чего — вскинет на тебя глаза, словно вцепится взглядом горящим, а потом прищурится слегка, и затуманятся черные очи. И говорит так странно. Не столько потому, что языка другого, сколько — быстро, отрывочно. Скажет слово и думает, что все им и высказал, чего больше?

Разговаривать с ним мог только князь. Хотя какой это разговор? Расхаживает Налимов с трубкой по кабинету в длинном шелковом халате и говорит-говорит безостановочно. А Арсений сидит слушает. Так бы и просидел всю жизнь подле князя, если бы не случай.

Туркманчайский мир, привезенный в Петербург Грибоедовым, о котором Николай кричал, что он великий человек и великий поэт, произвел на князя сильное впечатление. «Вот им, вот им, псам поганым», — выкрикивал он порывисто, понятия не имея, на каких условиях заключен этот мир и что сей документ сулит государству. Однако узнав впоследствии, что часть Армении теперь принадлежит России, Николай пришел в неистовый восторг, даже прилюдно расцеловал Арсения. Никто не придал этому значения — старые полковые товарищи празднуют победу.

Решено было победу эту отметить как следует — с размахом, чтобы много вина, по-армейски. Тут-то на праздновании и вышел казус. Молодой конюх, что служил совсем недавно, попал в опочивальню к князю, но, удовлетворив его страсть и протрезвев от ужаса, опомнился и бежал. Отловили его неделю спустя в соседнем селе. Николай, чтобы загладить перед Арсением вину, приказал парня не возвращать, а отдать в солдаты. Тогда они помирились быстро. Недавняя их размолвка случилась по другой причине. Мать Николая, прислушиваясь к сплетням о сыне, не поверив, разумеется, ни слову из сказанного, все-таки приехала в имение и устроила Николаю сцену, потребовав замять немедленно всякие домыслы на свой счет и жениться.

— Но на ком, маман? Против чувства? Возможно ли? — ломал комедию Николай, бегая по гостиной и вскидывая руки к потолку.

— Возможно. У Ермолаевых дочка больна. Ей особого чувства не надо. Будет тихо гулять по твоему саду, а соседи прикусят языки. Собирайся!

И, не оставив сыну ни минуты на раздумье, она в тот же день потащила его к Ермолаевым, где немедленно и состоялось сватовство.

Для Арсения это был удар очень болезненный. День свадьбы неумолимо приближался, а Николай никак не мог объяснить Арсению, что его женитьба лишь камуфляж для отвода глаз и никак не может повлиять на их отношения. Николай уперся и не хотел идти к своему денщику, хотя и знал по опыту, что именно ему придется первым заговорить о примирении. Это тяготило его, но выбора не было.

И вот этот труп под окнами… Какой ужас!

— Нельзя ли как-нибудь это все тихо? — простонал Николай, и Арсен кивнул головой.

Он уложил труп в мешок, бросил в сани, завалил соломой, а ранним утром тронулся в дорогу. Было у него одно местечко. Знал, где залегла медведица на зиму. Если зарыть в снег, то по весне даже косточек не оставит голодная бестия.

В последний момент екнуло сердце — все-таки человек. Начал было молитву читать, да осекся. Загудела береза рядом, ветер поднялся. Недобрый знак. Он вскочил в повозку да стегнул коня как следует.

Дома, не стряхнув снега, вломился к Марфе без стука. Мычит, деньги сует. Та смотрит глазами огромными от ужаса. Арсений на мальчишку кивает: «Выходи», — «Тю, да уж будьте покойны…» — Марфа прячет толстенную пачку ассигнаций, сообразив, что к чему. А потом размышляет, разглядывая мальчика, — сынок, чай. Вон как похож — черненький весь. Арсений не прощаясь уходит.

Никак ему было не уснуть в эту ночь. Все крутился, стонал. Два чувства одолевали его бедное сердце. Чувство великого счастья, что Бог снова послал ему отнятого сына. И неприятный осадок от происшествия у берлоги. А уж как заснул, все снилась эта черноволосая бестия. Волосы лицо закрывают так, что глаз не видно. Тянет к нему руки костлявые, пальцы со следами от колец, просит, умоляет отдать мальчонку… Но и во сне Арсений непреклонен. Замахнулся на видение страшное, оно и рассыпалось… Его это мальчик. Только его.