Ночная радуга

Отощавшие за зиму лоси любят весной бывать в болотах. Ищут там и едят от каких-то недугов троелистку. Ужасно горькая трава, а зверю хоть бы что. Он за ней лезет в трясину и ищет, засунув морду по уши. Один лось был этим занятием так увлечен, что подпустил меня вплотную.

В глухих болотах как-то особенно тихо. Идешь, не слышишь собственных шагов, и ничто не нарушает тишины, мягкой, как мох. Стук дятла и редкий писк синиц не в счет.

Лишайников не встретишь в городе. Растут они в глухоманях. Таких мест остается все меньше. И лишайники, развешанные на деревьях, не безграничны. Значит, их надо беречь.

ШАРИК

Сколько помню, мы всегда держали собак, и все лаек. Когда Дамку у нас съели волки, я случайно узнал, что приехал один охотник с Севера и привез чистопородную зверовую лайку, у которой появились щенки. Но за щенка он заломил такую цену, что не только просить у отца, но и выговорить вслух такой суммы боялся. Однако желание заполучить чистокровного щенка так засело в голову, что я потерял аппетит, сон и ходил как помешанный. Продал коньки, лыжи, собрал все, что мог — и все равно не хватало много. Пошел к знакомому охотнику дяде Васе, не очень, впрочем, надеясь на успех. Он понял и без лишних слов дал деньги.

Тот же час, близко к полуночи, побежал к тому охотнику, разбудил его и купил щенка. Он был пушистый, серый и круглый, как шарик. Так Шариком и назвали.

Отец вскоре спросил, где мои лыжи. Пришлось рассказать. Он не ругал меня, а дал деньги, чтобы вернуть долг, и выкупил мои лыжи, так как в лесу без них делать нечего.

Вырос Шарик быстро и оказался очень умным псом. Эвенки говорят (а они знают толк в собаках), что лайка когда-то была человеком. Эти слова всегда приходят на ум, когда вспоминаю о Шарике.

Он отлично искал дичь, мастерски находил подранков, сторожил телегу в лесу, мог просидеть возле брошенных рукавиц сколько угодно, мгновенно кидался на выручку, если считал, что мне угрожает опасность. Умел радоваться и огорчаться.

Однажды с ним шли вверх по Березовой речке. Снегу выпало порядочно, но ходить все же было можно. Увидели свежий лисий след. Шарик побежал по следу, я — за ним. Поднялись к скалам. Там были барсучьи норы. Шарик, видимо, так прижал лису, что она, не петляя, сунулась в одну из нор. Барсуки, должно быть, спали в другом месте. Шарик, не раздумывая, полез за лисой.

Подошел, слышу лай под землей, метрах в десяти от входа. И лисий тонкий голос: урчит, огрызается. Так как других выходов видно не было, то я решил, что лису Шарику не вытащить, чего доброго, еще там заклинится.

Воткнул ружье прикладом в снег и пока думал, что делать, из чистого снега вылезла лиса, пронзительно тявкнула и кинулась прочь. Я — к ружью, но поздно. Шарик вылез из норы задом наперед и пошел по следу. Вернулся он, конечно, ни с чем. Идет стороной, не подходит и не глядит на меня — верный признак обиды.

Удаче радовались вместе, и он ее отлично чувствовал, как понимал и мое горе.

Однажды у меня заболела мама. Отец увез ее в больницу, и я остался за старшего. Доил корову в маминой куртке, стерег скотину, варил еду, кормил ребятишек, словом, крутился, как мог. На второй день пришел на речку за водой, сел и задумался: а вдруг мы останемся без мамы, что я тогда буду с маленькими делать? И разревелся в голос. Шарик поглядел на меня, потоптался, поскулил, сел рядом, вытянул голову кверху и тихонько завыл. Я удивился, реветь перестал, умылся и пошел домой.

Он прожил четырнадцать лет. Под конец потерял нюх и оглох. Я уходил в лес без него. Он ложился мордой к воротам, вытягивал лапы, клал на них голову, не ел и не пил, пока я не возвращался.

ЛЕОНИД ФОМИН

СКАЗКА НЕ КОНЧАЕТСЯ

Николаю Никонову

Глаза устали от света, и я поднялся. Ослепительное апрельское солнце заходило за полдень. Сухой, вспученный, искрящийся лед струйчато парил и похрустывал. С утра он еще надежно держал, но к полудню совсем размякал и гулко, трескуче стреляя, раскалывался длинными трещинами.

Оставаться на озере было опасно, я смотал удочки и неходко побрел к берегу, прислушиваясь к сочному шипению льда под ногами и каждым шагом ощущая его плавные прогибы.

По всей линии берега, сквозь миражные волны восходящих потоков вытягивались и подрагивали, как водоросли на течении, заросли тростников и чернотала. А над бело-яркой ширью, словно подвешенные на серебряные цепочки, несмолкаемыми колокольцами звенели жаворонки, малиново тенькая, над голубым льдом всполошными стайками проносились иссиня-белые подорожники, высоко в небе торопливо и хлопотно пролетали утки. На взбугрившемся зимнике через озеро, засыпанное сеном, соломой и расклеванным лошадиным пометом, тонко бренчали охристо-зеленоватые овсянки, суетливо прыгали стрекотухи-сороки, а вдали над парными пашнями с тоскливым криком делили земли чибисы. Кончался апрель, в природе шло то суматошное птичье переселение, которое охотники называют валовым пролетом.