Ночная смена

После чего принялись прикидывать, что делать первоочередно, что потом. И Вера наконец-то стала записывать пункты на листок бумажки с оглавлением «План».

***

Как ни странно — выговориться действительно помогает. Не могу сказать, что сильно полегчало, но полегчало. Может быть и потому, что когда говоришь — вынужден строить фразу, это не куски и огрызки мыслей. В итоге получается — когда проговариваешь ситуацию, слепые эмоции превращаются в проверяемые логические построения.

— Продолжим? — осведомляется Бурш.

— Ну, так ведь я все уже изложил вроде.

— Это да. Но еще с горем бороться помогает интенсивная трудовая деятельность. Так чтобы думать приходилось о другом. Знакомо?

— Ну знаете, мне пока вот так терять близких не доводилось… Так, теоретически — да, сам советовал — признаюсь я.

— Тогда приводите себя в порядок, умойтесь, побрейтесь — и через двадцать минут прибудет очередная партия проверенных с Завода. Дополнительные руки нам очень пригодятся. Кофе, надо полагать, пить не будете?

— К черту кофе! Погодите, мне ж переодеться не во что…

— Это решаемо. Главное, что оружие есть. Это уже полдела. Сейчас что-нибудь добудем.

Через двадцать минут я и впрямь уже вполне прилично выгляжу и вместе с Буршем стою у больнички, ждем транспорт с больными и ранеными. Неожиданно вылезает солнце — рахитичное такое, питерское, но даже и греет. Тут же начинает капать с крыши.

— Не хотите завести себе щенка? — неожиданно спрашивает щурящийся от солнца Бурш.

— Нет, не думал как-то. А зачем? — растерянно отвечаю я.

— По нынешним временам полезно — никто не подберется незаметно. У меня как раз есть возможность вам подарок такой сделать. Немецкая овчарка ощенилась, детеныши замечательные. Заодно помогли бы мне общество организовать, а то у нас публика трудно организуется, это на западе они привыкли чуть что, тут же создавать клубы-комитеты, у нас народ сырой в этом плане. Не слепляется.

— Погодите, а что за общество?

— Кинологическое разумеется. Для обучения и дрессуры тягловых собак. Ездовых.

Я определенно теряюсь. Недоуменно смотрю на коллегу — нет, точно не шутит.

— Ничего не понимаю. Это ж на Крайнем севере только. Джек Лондон, Аляска…

— Ничего подобного. В Европе до Первой Мировой войны собаки вполне во многих местах лошадей замещали, особенно там, где лавочка маленькая и лошадь держать накладно, а товар надо разводить ежедневно. Мясники, молочники, зеленщики. Возили тележки — тот же ротвейлер — это тягловый пес. Для того и вывели. Пес мясника…

— Вы что, серьезно?

— Абсолютно. Да кстати во время 2 мировой — точно так же пользовали. И связные собаки и ездовые — что мы, что немцы. Скажете, не видели санитарных собак? С волокушами и тележками?

— Видел, но как-то не заострил внимание. А ведь действительно! Точно — были. Некоторые вообще ухитрялись сами работать — раненых отыскивали, ждали пока заберется в волокушу и тащили к месту сбора. Прямо сенбернары.

— Вот я о том же. Так что подумайте. Немцы — настоящие собаки, не пожалеете. Дрессировать, конечно, придется, зато потом не нарадуетесь. С дрессировкой помогу.

— А без дрессировки — никак?

— Никак — твердо говорит Бурш. Думает минутку и продолжает: «Собака хороший зверь. Но все же — зверь. Это надо учитывать. Человека же тоже надо дрессировать — и то не факт, что после этого он человеком станет, а не продолжит быть хищной обезьяной».

Не успеваю ему ответить, как прибывает обещанный транспорт с ранеными и больными. Лежачих, к счастью, ни одного, все худо-бедно, но ковыляют самостоятельно.

Первый же раненый хорошо знаком — это толстяк-повар, так удививший меня рассуждениями об Англии в самый гнусный момент первой ночи после взятия Завода. У него наспех замотаны кисти рук, куртка накинута на плечи.

Ошпарился, оказывается, супом. Замечательно, что супы на Заводе постные. Значит, ожог кипятком, без жира, а это гораздо лучше и в лечении, и в прогнозе.

Эх, порадовался бы Николаич, хотел ведь чтоб толстяка сюда перетянули, виды какие-то имел. Поди-ка узнай, что за комбинацию задумывал. Эх…

Не успеваю перемолвиться с толстяком парой слов, как мое внимание отвлекает сценка рядом — проходящая мимо нас молодая мамаша тянет за руку симпатичного дитенка лет трех. Дитенок чем-то заинтересовавшись, таращится на нас, начинает задерживаться, мама дергает его резко за ручку, детеныш пускается в рев, мамаша волочет его дальше, ругая на все корки, как у нас принято — и дураком, и недотепой, и всяко разно — мамашки обычно не стесняются.

Я срываюсь. Не, обычно-то я смирный, но тут что-то все вместе накатило и я напускаюсь на мамашку едва ли не гуще, чем она на своего детеныша. Успеваю проинформировать ее, что она дура еловая и таким рывком вполне выдерет у дитенка руку из плечевого сустава, что бывает очень часто, что дитенка ругать нельзя и так далее…

Лаемся минуты две, потом безобразную сцену пресекает Бурш, вмешиваясь с грацией бронетранспортера и разводя враждующие стороны. Мамаша утаскивает ревущего вовсю дитенка, обещая мне всякие кары — и обязательно пожаловаться на меня всем подряд, и моему начальству особенно…