Ночная трава

В тот час квартал был пуст, и гул наших шагов раздавался под сводами арок. Вокруг нас воцарилась такая плотная тишина, которую не мог нарушить шум автомобиля, — только стук лошадиных копыт и скрип повозки. Не знаю, тогда ли мне пришла эта мысль или только теперь, когда я пишу эти строки. Мы затерялись в ночном Париже Шарля Кро и его пса Сатэна, Тристана Корбьера, и даже Жанны Дюваль. У оперы ездили автомобили, и мы снова вернулись в Париж XX века, который теперь мне кажется таким далеким… Мы пошли по шоссе д’Антен, в конце которого была церковь с мрачным фасадом, — точно громадная птица присела отдохнуть.

— Мы почти пришли, — сказала она, — это на улице Бланш, в самом начале…

Прошлой ночью мне снилось, что мы идем тем самым путем, — наверное, из-за того, что я писал вечером. Я слышал ее голос: «Это на улице Бланш, в самом начале», и я повернулся к ней и сказал:

«В доме 23?»

Но она, казалось, не слышала. Мы шли обычным шагом, она держала меня под руку.

— Я знал одну девушку, по имени Мирей Сампьерри, и она жила на улице Бланш, в доме 23.

Ничто не дрогнуло в ее лице. Она продолжала молчать, как если бы я ничего не сказал или мой голос не мог преодолеть того времени, что нас разделяло.

Но в тот вечер я еще не знал этого имени, Мирей Сампьерри. Мы шли мимо сквера Троицы.

— Сейчас увидишь… Я очень люблю это место… Я сюда часто ходила, когда жила на улице Бланш…

Я помню, что мне тут же вспомнилась по ассоциации баронесса Бланш. За пару дней до этого я как раз делал записи о ней, переписывал в черный блокнот страницу из книги о Париже при Людовике XV: там был отчет, в котором приводилось то немногое, что мы знаем о беспорядочной и богатой на приключения жизни этой женщины.

— А знаешь, почему улица так называется? — спросил я ее. — В честь баронессы Бланш.

Накануне она поинтересовалась, что я пишу в блокноте, и я прочитал ей свои заметки об этой женщине.

— Выходит, я жила на улице баронессы Бланш? — улыбнулась она.

Ресторан находился на углу улицы Бланш и небольшого переулка, выходящего к церкви Троицы. Занавески на окнах, смотрящих на улицу, были задернуты. Она вошла первой, как входят в привычное место. В глубине зала располагался внушительный бар, справа и слева от него шли ряды круглых столиков с белыми скатертями. Стены были бордового цвета из-за приглушенного занавесками солнца. Посетителей в зале было только двое — мужчина и женщина — за столиком у самой стойки, за которой стоял брюнет лет сорока.

— О, это ты… — сказал он Данни, будто был удивлен ее приходом.

Она, казалось, немного смутилась.

— Меня все это время не было в Париже… — ответила она.

Он коротко кивнул мне в знак приветствия. Данни представила меня:

— Это друг.

Он проводил нас за столик ближе к дверям — может, чтобы мы чувствовали себя свободнее, подальше от той пары. Хотя они почти не говорили или говорили очень тихо.

— Здесь хорошо, — сказала она. — Надо было привести тебя сюда раньше…

В первый раз я видел ее такой — расслабленной, спокойной. Куда бы я ни провожал ее, в каком бы уголке Парижа она ни оказывалась, всегда в ее взгляде читалось затаенное беспокойство.

— Я жила немного выше по улице… в гостинице… когда съехала с квартиры на Феликса Фора…

Я пишу это сейчас, перечитывая ту карточку: «Мирей Сампьерри, проживает по адресу: Париж, 9-й округ, ул. Бланш, д. 23». Но в доме 23 нет гостиницы, я проверял. Зачем же она тогда сказала, что живет в гостинице? К чему эта ложь на пустом, казалось бы, месте? А имя: Мирей Сампьерри? Слишком поздно, ее уже не спросить — разве только в моих снах, где времена мешаются, и я могу задавать ей любые вопросы о том, что узнал из папки Ланглэ. Но только без толку. Она не слышит меня, и тогда приходит странное чувство разлуки, какое бывает, когда снятся умершие друзья — а здесь, во сне, вот они, рядом с тобой.

— И чем же ты занималась все это время?

Он стоял у нашего столика. Перед каждым из нас он поставил по рюмке куантро, видимо, решив, что у нас должны совпадать вкусы.

— Я искала работу…

Он иронично поглядел в мою сторону, как бы говоря: ну-ну, этим меня не проведешь — и призывая меня в свидетели.

— Она нас даже не познакомила: Андре Фальве…

Он пожал мне руку, по-прежнему улыбаясь.

— Жан, — пробормотал я.

Я всегда чувствовал себя неловко, когда нужно было представляться и входить в чью-то жизнь таким грубым способом, почти по-военному, — все равно что вытянуться и отдать честь. Чтобы это было не так официозно, я старался не называть фамилии.

— Ну и как, нашла себе работу?

В его взгляде и в том, как он обращался с ней, сквозила скорее не насмешка, а ирония: так говорят с малым ребенком.

— Да… в канцелярии… вот вместе с ним…

Она показала на меня.

— В канцелярии?

Он покачал головой, изображая, что впечатлен.

— Тут некоторые интересовались у меня, где ты и как живешь. Даже расспрашивали на твой счет, но можешь быть покойна… У меня рот на замке… Я сказал им, что ты отправилась за границу…

— Ты все правильно сделал.

Она огляделась вокруг — наверное, чтоб убедиться, что все осталось прежним. Потом повернулась ко мне:

— Здесь так спокойно…